Мы замираем, вцепившись в спинки стульев. Что-то сейчас будет. Навстречу Вилли идет укротительница львов. Он широким жестом предлагает ей руку. Начинается музыка.

И тут Вилли превращается во взбесившегося верблюда. Он подпрыгивает, подгибает колени, скачет, крутится, выбрасывает ноги, вертит свою даму во все стороны, потом бешеным дробным галопом мчится по залу, держа цирковую наездницу не перед собой, а рядом, так что она подтягивается на его вытянутой правой руке, как на турнике, зато слева он совершенно свободен, не рискуя отдавить ей ноги. Потом Вилли устраивает карусель, так что фалды фрака горизонтально ложатся на воздух; затейливо подпрыгивая, козлом, которому под хвост попал перец, пересекает танцплощадку, буйствует, вьется, вихрится, неистовствует и, наконец, высоко перебросив даму, заканчивает сумасшедшим пируэтом.

Никто в зале не сомневается, что только что увидел неизвестного пока мастера архифокстрота. Вилли угадал и использовал свой шанс, одержав столь убедительную победу, что дистанция между первым и вторым призом в несколько парсеков. С торжествующим видом он протягивает нам пузырь шнапса. Правда, бедняга так вспотел, что фрак несколько полинял, зато рубашка и жилет почернели, ласточкин хвост на их фоне чуть не светлее.

* * *

Турнир окончен, но танцы продолжаются. Мы сидим за столом и уничтожаем приз Вилли. Только Альберта не хватает – его не оторвать от блондинки.

Вилли пихает меня:

– Эй, вон там Адель.

– Где? – вскидываюсь я.

Вилли тычет большим пальцем в сторону танцплощадки. И в самом деле, Адель танцует вальс с длинным чернявым парнем.

– Давно пришла? – осведомляюсь я, поскольку мне бы хотелось, чтобы она видела наше торжество.

– Пять минут, – отвечает Вилли.

– С этой каланчой?

– С этой каланчой.

Во время танца Адель чуть отклоняет голову назад. Рука на плече у чернявого. Когда я вижу ее лицо сбоку, у меня перехватывает горло: в рассеянном свете ресторана Вальдмана оно так похоже на то, что я помню из довоенной поры. Но в анфас это лицо полнее, а когда Адель смеется, совсем чужое.

Я делаю большой глоток из бутылки Вилли. Рядом как раз танцует маленькая швея. Пару дней назад, в тумане Большой улицы, я этого не заметил, но Адель стала настоящей женщиной – полная грудь, крепкие ноги. Не могу вспомнить, как было раньше; наверно, просто не обращал внимания.

– Прямо заколосилась, – говорит Вилли.

– Заткнись ты, – рычу я в ответ.

Вальс закончился. Адель прислоняется к двери. Я иду к ней. Она здоровается, не переставая смеяться и болтать со своим чернявым. Я останавливаюсь и смотрю на нее. Сердце бьется, словно перед принятием какого-то очень важного решения.

– Что ты на меня так смотришь? – спрашивает она.

– Да нет, ничего, – говорю я. – Потанцуем?

– Этот нет, следующий, – отвечает она и идет со своим кавалером на площадку.

Я ее жду, и мы танцуем бостон. Я очень стараюсь, и она одобрительно улыбается.

– Танцевать ты, наверно, выучился на фронте.

– Не совсем, – говорю я, – но мы тут получили приз.

Она быстро поднимает глаза.

– Жалко. Могли бы вместе станцевать. А что дали?

– Шесть чаячьих яиц и медаль, – отвечаю я, и жар бросается мне в голову. Скрипки звучат так тихо, что слышно шарканье множества ног. – Ну, вот мы и танцуем вместе. А помнишь, как гонялись друг за другом после спортзала?

Она кивает:

– Да, совсем еще были дети. Смотри, видишь там девушку в красном платье? Эта заниженная талия сейчас самый писк. Шикарно, правда?

Скрипки передают мелодию виолончели и с приглушенным плачем содрогаются золотисто-карими полутонами.

– Когда я в первый раз с тобой заговорил, – начинаю я, – мы оба убежали. В июне, на городском валу. Я помню, как будто все было вчера.

Адель кому-то кивает и только потом снова поворачивается в мою сторону.

– Да, так смешно. А ты умеешь танцевать танго? Вон тот парень, черноволосый, поразительно танцует танго.

Я ничего не отвечаю. Музыка смолкает.

– Пойдем к нам? – спрашиваю я.

Она осматривает нашу компанию.

– А кто этот худой юноша в лаковых туфлях?

– Карл Брёгер.

Адель подсаживается к нашему столу. Вилли предлагает ей рюмку и острит. Она смеется и смотрит на Карла. Время от времени ее взгляд падает на пристяжную лошадь Карла – это и есть девушка в модном платье.

Я с изумлением наблюдаю за ней, так она переменилась. Или память подводит меня и тут? Может, эта память пухла, пухла, пока полностью не заслонила собой действительность? За столом сидит чужая, несколько шумная девушка, которая слишком много говорит. Или за наружностью скрывается другой человек, которого я знаю лучше? Неужели все может так покоситься, только потому что ты стал старше? Может, это годы, думаю я, ведь прошло больше трех лет, тогда ей было шестнадцать и она была ребенком, а сейчас ей девятнадцать и она уже взрослая… И вдруг меня затопляет непонятная муть времени. Оно течет, течет, меняется, а когда ты возвращаешься, все куда-то делось. Ах, как трудно прощаться! Но возвращаться иногда еще труднее.

– Чего это у тебя такое дурацкое лицо, Эрнст? – спрашивает Вилли. – Жрать охота?

– Да он просто зануда, – смеется Адель. – Всегда таким был. Расшевелись! Это девушкам больше нравится. Не вечно же ходить как в воду опущенным.

Вот и все, думаю я, опять все. Не потому, что она заигрывает с чернявым и Карлом Брёгером, не потому, что считает меня занудой, не потому, что стала другой, нет, я просто вижу: все бесполезно. Куда я только не рвался, стучался во все двери моего детства, хотел опять туда, думал, оно меня примет, потому что я еще молод и жажду забыть; но оно ускользало от меня, как мираж в пустыне, бесшумно разваливалось, рассыпалось трухой, стоило мне до него дотронуться; я никак не мог понять, ну хоть здесь что-то ведь должно сохраниться, я пытался снова и снова, становился смешным, грустил; но теперь я вижу, что тихая, беззвучная война опустошила и эти края воспоминаний, искать дальше бессмысленно. Время между мной и прошлым разверзлось широкой пропастью, назад мне невозможно, там ничего не осталось, нужно вперед, шагом марш, куда угодно, потому что цели у меня еще нет.

Крепко обхватив рюмку, я поднимаю глаза. Адель все еще расспрашивает Карла, где можно купить контрабандные шелковые чулки, люди все еще танцуют, оркестр все еще играет «Вальс любви и отчаяния»,[4]а я все еще сижу на стуле, дышу, живу, как и прежде… Разве не грянула молния, не унесла меня? Разве не исчезло вдруг все вокруг, кроме меня самого, разве я сейчас окончательно не потерял все?