Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она стояла в ванне, волнообразно намыливая спину – по крайности те участки ее узкой, усеянной впадинками, отблескивающей спины, до которых могла дотянуться, закинув руку за плечо. Волосы были зачесаны кверху и покрыты косынкой или чем-то еще, накрученным. Зеркало отражало рыжеватую подмышку и бледный пузырек соска. “Сичас иду!” – пропела она30.
Это Мариэтта, маленькая и жестокая шпионка, которая работает у Круга няней. Круг “ахнул дверью, подчеркнуто выразив гнев”31, но тут же вообразил себе “подростковые ягодицы” Мариэтты, а через несколько дней ему приснилось, “как он украдкой ублажается Мариэттой, покамест та сидит, слегка содрогаясь, у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она играет роль его дочери”.
Как и Гумберт, Круг тоже придумывает для Мариэтты сальное определение: она не нимфетка, но puella[38]. Мариэтта еще девочка, но с пробужденной сексуальностью и опытом:
– Спокойной ночи, – сказал он. – Не засиживайтесь допоздна.
– Можно, я посижу у вас, пока вы пишете?
– Определенно нет.
Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его.
– Ручка на буфете.
Застонав, он вернулся с кубком в руке, взял перо.
– Когда я одна, – сказала она, – я сижу и делаю вот так, точно сверчок. Послушайте, пожалуйста.
– Что послушать?
– А вы разве не слышите?
Она сидела, приоткрыв рот, чуть шевеля плотно перекрещенными бедрами, издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем, словно она потирала ладони32.
Круг заранее отпускает себе грехи. “В ноябре он лишился жены”, так что вполне понятно, что мужчине хотелось “с такой приятностью избавиться от вполне естественного напряжения и неудобства”33. (Гумберт, кстати, тоже тысячу раз прощает себе все, что вытворяет с малюткой Лолитой.) В последний миг Кругу удается удержаться от падения, не воспользовавшись подвернувшимся случаем, но тут в его дверь стучат:
Он отворил… За дверью стояла в ночной рубашке она. Медленно смигнула, прикрыв и опять обнаружив странное выражение темных, непроницаемых глаз. Локтем прижимала подушку, в руке будильник. Она глубоко вздохнула.
– Пожалуйста, впустите меня, – сказала она, и отчасти лемурьи черты ее белого личика умоляюще сморщились. – Мне так страшно, я просто не могу оставаться одна. Я чувствую, случится что-то ужасное. Можно, я здесь посплю? Пожалуйста!
Она на цыпочках пересекла комнату и с бесконечной осторожностью опустила на ночной столик круглолицые часы. Свет от лампы, просквозив ее папиросный покров, обнаружил персиковый силуэт тела34.
Круг, отчасти в духе Шарлотты Гейз, Лолитиной матери, которая пишет Гумберту любовное письмо, отвечает:
– Ты знаешь слишком мало или слишком уж много, – сказал он. – Если слишком мало, тогда беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, ибо это будет животный взрыв, тебя может сильно поранить. Я предупреждаю тебя. Я старше тебя почти втрое, я огромный, печальный боров. И я тебя не люблю.
Сверху вниз она поглядела на корчи его рассудка. Прыснула.
– Значит, не любишь?
Mea puella, puella mea. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная, маленькая puella35.
Переклички с “Лолитой” присутствуют и в сценах, когда Мариэтта и прочие, в том числе и восьмилетний сын Круга Давид, используют американский сленг36. Давид говорит “uh-uh” (“не-а”) и “Gee whizz” (“Вот здорово!”), и Круг представляет себе, как перебрался бы в страну, где “его малыш сможет расти в безопасности, в мире, в свободе (длинный, длинный пляж, испещренный телами, ласковая лапушка с ее атласным чичисбеем), – реклама чего-то американского, где-то виденная, как-то застрявшая в памяти”. В конце концов врываются полицейские, избивают Круга и отнимают Давида, причем разговаривают эти негодяи так, словно насмотрелись голливудских фильмов или решили разыграть по ролям сцену из хемингуэевских “Убийц”:
– Смак, – ответствовал Мак. – И ты не простынешь, – там, в машине, есть норковая шубка.
Из-за того, что дверь в детскую неожиданно приоткрылась… стал на мгновение слышен голос Давида: как ни странно, ребенок вместо того, чтобы хныкать и звать на помощь, пытался, видимо, урезонить невозможных своих гостей… Круг подвигал пальцами, – онемение проходило понемногу. Как можно спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.
– Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? – спросила Мариэтта.
– Слушай, – сказал Мак Адаму, – либо ты делаешь, что тебе говорят, либо не делаешь. И если ты не делаешь, тогда тебе делают чертовски больно, понял? Встать!37
У Мака “тяжелая квадратная челюсть” и ладонь “размером с бифштекс на пятерых”38. Он – герой комиксов и голливудских фильмов: Блуто из “Моряка Попая” наверняка сказал бы, как Мак, “А-а, господи боже” и “Держи его прямо, детка”, когда его фонарик плясал в пальцах Мариэтты. Эти абзацы – краткие попурри из примитивных тем американской массовой культуры. Америка – родина гангстерства, но именно там, если бы Кругу удался задуманный побег, у его сына началась бы другая жизнь:
Он увидел Давида, ставшим старше на год или два, сидящим на чемодане в ярких наклейках – на пирсе, у здания таможни. Он увидел его катящим на велосипеде между сверкающих кустов форситий и тонких, голых стволов берез, по дорожке со знаком “Велосипедам запрещено”. Он увидел его на краю плавательного бассейна в черных и мокрых купальных трусах, лежащим на животе, резко выступала лопатка… увидел его в одной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицу и пикули на другую, взобравшимся на насест у стойки и тянущимся к сиропным насосам. Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестным у него на родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус39.
А через год-другой уже Лолита будет пробовать газировку в очередной американской лавке во время поездок туда-сюда по стране с Гумбертом. Но и Лолите не суждено вырваться в другую, большую жизнь: она никогда не пересечет чисто подметенный кампус, не одолеет грозный рок, который в эти военные и послевоенные годы был для Набокова неотделим от беззащитности детства.
Многие события в “Лолите” (1955) происходят в 1947–1948 годах. Среди прочих достоинств романа, очаровавших сотни тысяч читателей, в особенности американских, – забавные бытовые подробности, отражавшие реальную жизнь. Литературный критик Элизабет Хардвик писала о романе, что его автор “совершенно в духе Марко Поло в Китае разглядывает набившие (нам) оскомину подробности американского быта. Мотели, рекламные объявления, жевательная резинка… для Набокова это все свежо и ново”40. В 1880-е годы таким же откровением для американского читателя стали сельские пейзажи в твеновских “Приключениях Гекльберри Финна”: на фоне типичных сонных южных городков на берегах Миссисипи разворачиваются такие события, как вражда Грэнджерфордов и Шепердсонов или мошенничества Герцога и Дофина. Роман “Приключения Гекльберри Финна”, как и “Лолита”, полон американского колорита.