Похоже, что Констанс, которая всегда пританцовывала, теперь не желала даже шелохнуться. Оцепенев, она сидела за столом на кухне, вытянув перед собой руки, и не глядела по сторонам на весь этот разгром. Будто не верила, что вообще просыпалась сегодня утром.

– Мы должны отмыть дом, – нерешительно сказала я, и она улыбнулась.

Я поняла, что больше не могу сидеть и дожидаться:

– Я пойду и посмотрю.

Я встала и пошла к двери, ведущей в столовую. Застывшая Констанс наблюдала за мной. Я открыла дверь в столовую и едва устояла от смешанного запаха влаги, горелого дерева и опустошения. Наши высокие, во всю стену, окна были разбиты, и куски стекла лежали на полу. Они вытряхнули из буфета серебряный чайный сервиз и превратили его в набор уродливых, бесформенных предметов. Стулья также были разбиты – они швыряли их о стены и в окна. Пройдя столовую, я вышла в переднюю. Дверь парадного входа распахнулась настежь, и утреннее солнце расчертило пол передней квадратиками, согревая теплом и битое стекло, и клочья ткани. В следующую минуту я узнала в них шторы из гостиной, некогда четырнадцати футов в длину, которые наша мать сшила собственноручно. Снаружи не было никого. Стоя в открытом проеме дверей, я видела, что лужайка взрыта колесами машин и утоптана следами танцующих ног, и там, где вчера тянулись шланги, теперь остались лужи воды и жидкая грязь. На главном крыльце валялся мусор, и мне вспомнилась аккуратная куча частично сломанной мебели, которую прошлой ночью собирал Харлер, старьевщик. Интересно, не явится ли он сегодня с грузовиком, чтобы увезти все, что можно? Или Харлер сложил эту кучу лишь потому, что обожал горы всякого ломаного барахла и инстинктивно сгребал в кучи любое старье? Я ждала в дверях, чтобы удостовериться, что за мной никто не наблюдает, а потом сбежала по ступенькам в траву, где разыскала мамину статуэтку дрезденского фарфора, целую и невредимую, которая ловко спряталась в корнях кустарника. Я решила отнести статуэтку Констанс.

Она так и сидела неподвижно за столом кухни. Когда я поставила перед ней фарфоровую статуэтку, она некоторое время просто смотрела, а потом схватила ее обеими руками и прижала к щеке.

– Это я во всем виновата, – прошептала она. – Только я!

– Я тебя люблю, Констанс, – сказала я.

– И я тебя люблю, Меррикэт.

– А ты испечешь нам с Ионой тортик? С розовой глазурью и золотыми листочками по краям?

Констанс покачала головой, и я подумала, что она мне не ответит, но она вдруг встала с глубоким вздохом.

– Первым делом, – сказала Констанс, – я собираюсь отмыть кухню.

– А что ты будешь делать с ней? – спросила я, подушечкой пальца дотрагиваясь до статуэтки дрезденского фарфора.

– Верну ее на свое место, – ответила Констанс, и я последовала за ней, когда она открыла дверь в коридор, пересекла переднюю и вошла в гостиную. Передняя была замусорена меньше, чем комнаты, потому что тут нечего было ломать или бить, но и здесь валялись ложки и тарелки, которые они сюда выбросили. Мы вошли в гостиную, и я была потрясена, когда увидела мамин портрет, благосклонно взирающий на нас со стены, в то время как ее прекрасная гостиная лежала в руинах. Белоснежная лепнина, ни дать ни взять свадебный торт, стала черной от дыма и копоти; ее уже не отчистить! Разглядывать гостиную мне было еще больнее, чем столовую или кухню, потому что мы всегда содержали ее в чистоте, и наша мать очень ее любила. Интересно, кто именно перевернул арфу Констанс? Я вспомнила, как стонала арфа, когда ее опрокидывали на пол. Затканная розами парча обивки была теперь рваной и грязной, изуродованной следами ног, которые методично пинали стулья и диван. Окна оказались выбиты и здесь, а поскольку они сорвали шторы, нас отлично было видно с улицы.

– Наверное, нужно закрыть ставни, – предложила я, когда Констанс в нерешительности застыла в дверях. Я вышла на крыльцо через разбитое окно – никто еще не выходил на крыльцо подобным образом! – и обнаружила, что легко могу снять ставни с крючка. Ставни тоже были высокие, во всю длину окон; изначально предполагалось, что их должен закрывать человек с лестницей, когда в конце лета семья будет переезжать в городской дом. Однако столько лет прошло с тех пор, как эти ставни закрывались в последний раз, что крючки проржавели, и стоило лишь толкнуть тяжелые ставни, как крючки вылетели из стены. Мне хватило сил, чтобы свести обе половины, но я смогла дотянуться только до нижнего засова. Было еще два засова, высоко над моей головой; возможно, как-нибудь ночью я смогу добраться до них с помощью лестницы, однако пока удерживать ставни предстояло нижнему засову. После того как я закрыла оба высоких окна гостиной, я поднялась на крыльцо и вошла в дом, как положено – через дверь; я снова очутилась в гостиной, куда больше не проникал солнечный свет и где в темноте стояла Констанс. Она подошла к камину и поставила фарфоровую фигурку на каминную полку, под портретом нашей матери. На один краткий миг огромная темная комната вдруг стала прежней, как в былые времена, а в следующий – рассыпалась осколками, и уже навсегда.

Нам приходилось ступать очень осторожно – из-за разбитых вещей, что валялись на полу. Отцовский сейф так и остался лежать в дверях гостиной, и я рассмеялась. Даже Констанс улыбнулась, потому что сейф не смогли открыть, и даже утащить его оказалось делом неподъемным.

– Вот глупость, – сказала Констанс и дотронулась до сейфа носком туфли.

Нашей матери всегда льстило, когда люди восхищались ее гостиной, но теперь никто не смог бы подойти к окнам и заглянуть внутрь, и никто и никогда не увидит ее больше. Мы с Констанс закрыли за собой дверь в гостиную и больше не открывали. Констанс просто ждала внутри, возле двери парадного, пока я выйду на крыльцо снова и запру ставни на высоких окнах столовой. Когда я вошла в дом, мы закрыли и заперли дверь парадного; теперь мы были в безопасности. В передней царил полумрак; солнечный свет проникал сквозь две узкие стеклянные панели по обеим сторонам двери; сквозь стекло мы могли выглянуть наружу, но нас не мог видеть никто, даже если бы они прижались к стеклу самым носом – так темно было в передней. Над нашими головами закопченная лестница вела в черноту и в сгоревшие комнаты, над которыми – невероятно! – кое-где проглядывали крошечные пятнышки неба. До сегодняшнего дня крыша всегда прятала нас от неба, но я решила, что сверху нам ничто не угрожает, поэтому выбросила из головы всякие мысли о безмолвных крылатых созданиях, которые станут слетать с деревьев, усаживаться на наши сломанные и обгоревшие стропила и глядеть сверху. Я подумала, что неплохо бы забаррикадировать лестницу, перегородив ее чем-нибудь – к примеру, сломанным стулом. На лестнице, на полпути вниз, лежал матрас, мокрый и грязный; именно здесь стояли они со шлангами, стараясь отогнать и потушить огонь. Стоя у основания лестницы, я смотрела вверх и гадала – куда же подевался наш дом, его стены, его полы, его кровати и коробки с вещами, что были на чердаке. Сгорели и отцовские часы, и черепаховая шкатулка нашей матери. Я чувствовала дуновение ветра на щеке; он прилетел с неба, которое я видела сквозь дыры в крыше, но принес он запах гари и разрухи. Наш дом превратился в замок с башнями, открытый навстречу небу.