Я не слишком люблю русских, но все-таки я не ожидала, что мои соотечественники так ненавидят Россию. Кажется иногда, что в этой ненависти – тайный страх; как будто мы, немцы, предчувствуем, что кто-то кого-то непременно съест: или мы их, или они нас.

* * *

17 января

– Так как же вы полагаете, фрейлейн Юлиана, кто я такой, дурак или негодяй? – спросил меня царевич, встретившись со мной сегодня поутру на лестнице.

Я сначала не поняла, подумала, он пьян, и хотела пройти молча. Но он загородил дорогу и продолжал, глядя мне прямо в глаза:

– Любопытно было бы также знать, кто кого съест – мы вас или вы нас?

Тут только я догадалась, что он читал мой дневник. Ее высочество брала его у меня ненадолго, тоже хотела прочесть; царевич, должно быть, заходил к ней в комнату, когда ее не было там, увидел дневник и прочел.

Я так смутилась, что готова была провалиться сквозь землю. Краснела, краснела до корней волос, чуть не плакала, как пойманная на месте преступления школьница. А он все смотрел да молчал, как будто любовался моим смущением. Наконец, сделав отчаянное усилие, я снова попыталась убежать. Но он схватил меня за руку. Я так и обмерла от страха.

– А что, попались-таки, фрейлейн, – рассмеялся он веселым, добрым смехом. – Будьте впредь осторожнее. Хорошо еще, что прочел я, а не кто другой. Ну и острый же язычок у вашей милости – бритва! Всем досталось. А ведь, что греха таить, много правды в том, что вы говорите о нас, ей-ей, много правды! И хоть не по шерстке гладите, а за правду спасибо.

Он перестал смеяться и с ясной улыбкой, как товарищ товарищу, крепко пожал мне руку, точно в самом деле благодарил за правду.

Странный человек. Странные люди вообще эти русские. Никогда нельзя предвидеть, что они скажут или сделают.

Чем больше думаю, тем больше кажется мне, что есть в них что-то, чего мы, европейцы, не понимаем и никогда не поймем: они для нас – как жители другой планеты.

* * *

2 февраля

Когда я проходила сегодня вечером по нижней галерее, царевич, должно быть услыхав шаги мои, окликнул меня, попросил зайти в столовую, где сидел у камелька, один, в сумерках, усадил в кресло против себя и заговорил со мной по-немецки, а потом по-русски так ласково, как будто мы были старыми друзьями. Я услышала от него много любопытного.

Но всего не буду записывать: небезопасно и для меня и для него, пока я в России. Вот лишь несколько отдельных мыслей.

Больше всего удивило меня то, что он вовсе не такой защитник старого, враг нового, каким его считают все.

– Всякая старина свою плешь хвалит, – сказал он мне русской пословицей. – А неправда у нас, на Руси, весьма застарела, так что, хоромины ветхой всей не разобрав и всякого бревна не рассмотрев, не очистить древней гнилости...

Ошибка царя будто бы в том, что он слишком торопится.

– Батюшке все бы на скорую руку: тяп-ляп – и корабль. А того не рассудит, что, где скоро, там не споро. Сбил, сколотил вот колесо, сел да поехал, ах, хорошо, оглянулся назад – одни спицы лежат.

* * *

18 февраля

У царевича есть тетрадь, в которую он выписывает из церковно-гражданской летописи Барония статьи, как сам выражается, «приличные на себя, на отца и на других – в такой образ, что прежде бывало не так, как ныне». Он дал мне эту тетрадь на просмотр. В заметках виден ум пытливый и свободный. По поводу некоторых слишком чудесных легенд, правда католических, – примечания в скобках: «справиться с греческим», «вещь сумнительная», «сие не весьма правда».

Но всего любопытнее показались мне заметки, в которых сравнивается прошлое чужое с настоящим русским.

«Лето 395 – Аркадий-цесарь повелел еретиками звать всех, которые хоть малым знаком от православия отличаются». Намек на неправославие русского царя.

«Лето 455 – Валентин-цесарь убит за повреждение уставов церковных и за прелюбодеяние». Намек на уничтожение в России патриаршества, на брак царя с Екатериною при жизни первой жены, Авдотьи Лопухиной.

«Лето 514 – Во Франции носили долгое платье, а короткое Карлус Великий запрещал; похвала долгому, а короткому супротивное». Намек на перемену русского платья.

«Лето 814 – Цесаря Льва монах прельстил на иконоборство. Так же и у нас». Намек на царского духовника, монаха Федоса, который, говорят, советует царю отменить почитание икон.

«Лето 854 – Михаил-цесарь церковными Тайнами играл». Намек на учреждение Всепьянейшего собора, свадьбу шутовского патриарха и многие другие забавы царя.

Вот еще некоторые мысли.

О папской власти: «Христос святителей всех уравнял. А что говорят – без решения Церкви спастися не можно – и то ложь явная, понеже Христос сам сказал: веруя в Мя, жив будет вовеки, а не в Церковь римскую, которой в то время не было, и покамест проповедь Апостольская в Рим не дошла, много людей спаслося».

«Магометанские злочестия через баб расширилися. Охота баб к пророкам лживым».

В целых ученых исследованиях о Магомете сказано меньше, чем в этих четырех словах, достойных великого скептика Бейля!

* * *

Намедни Толстой, говоря о царевиче, сказал мне со своею лисьей усмешкой:

– К приведению себя в любовь – сей наилучший способ: в нужных случаях уметь прикрыться кожею простейшего в скотах.

Я не поняла тогда, теперь только начинаю понимать.

В сочинении одного старинного английского писателя – имя забыла – под заглавием «Трагедия о Гамлете, принце Датском» этот несчастный принц, гонимый врагами, притворяется не то глупцом, не то помешанным.

Примеру Гамлета не следует ли русский принц? Не прикрывается ли «кожею простейшего в скотах»?

* * *

Говорят, царевич осмелился однажды быть откровенным, доложил отцу о нестерпимых бедствиях народа. С той поры и впал в немилость.

* * *

23 февраля

Он любит свою дочку Наташу с нежностью.

Сегодня целое утро, сидя с нею на полу, строил будки и домики из деревянных чурок; ползал на четвереньках, представлял собаку, лошадь, волка. Кидал мячик, и когда он закатывался под кровать или шкаф, лазил туда за ним, пачкался в пыли и паутине. Уносил ее в свою комнату, нянчил на руках, показывал всем и спрашивал:

– Хороша, небось, девочка? Где этакой другой сыскать?

Похож был сам на маленького мальчика.

Наташа умна не по возрасту. Если тянется к чему-нибудь и пригрозят, что скажут маме, сейчас присмиреет; если же просто велят перестать, начинает смеяться и шалить еще больше. Когда видит, что царевич не в духе, затихает, только смотрит на него пристально, а когда он к ней обернется, громко хохочет и машет ручонками. Ласкает его, совсем как взрослая.