Он кивнул и отошел к двери. Истомин озадаченно поглядел на Петрова.

– Да что вы все так разнервничались? – спросил он.

Петров не ответил – он прислушивался. Потом сказал:

– Ага, идет.

– Кто? – спросил писатель в недоумении.

– Кто? – переспросил Петров. – Он, понятно.

Шаги и говор приближались к дверям.

На корабле теперь главное было – любовь. Любовь к физику.

Сейчас он вошел в салон быстрыми шагами, глядя прямо перед собой диковатым взглядом. Писатель заметил, что Карачаров осунулся; редкие волосы нимбом стояли вокруг головы.

Его сопровождало несколько человек: Зоя, Мила, Еремеев и инженер Рудик. Зоя держала физика за руку, а он старался высвободить пальцы. Но Зоя держала крепко и продолжала начатую еще в коридоре фразу:

– …не выйдет. Вы будете спать после обеда, и я за этим прослежу.

Физик коротко засмеялся, словно каркнул, и опять дернул руку. Зоя сказала:

– Потом вы позанимаетесь с Валентином. Валя, погоняйте нашего доктора, как следует, заставьте его поиграть в мяч. Иначе он не выдержит, свалится от перенапряжения. – Она повернулась к физику и продолжала раздельно, чуть ли не по слогам: – Свалитесь, вы поняли? А куда мы без вас?

– Ну, доктор! – сказала Мила. – Честное слово, вы о нас совсем не думаете… Мы согласны ждать лишнюю неделю, только чтобы с вами ничего не случилось…

Физик, наконец, выдернул руку и пошевелил пальцами.

– Ну что вы, право, – сказал он. – Что я – особенный какой-то? Не беспокойтесь, все будет в порядке, а вы вместо того, чтобы ходить за мной, помогли бы тем, кто работает внизу; вот штурман один у синтезатора…

– Мы все сделаем, – сказала Мила. – Только вы…

– Я сказал Луговому, – перебил ее Нарев, – чтобы он там не очень мудрил с катушками. Пусть только подготовит материал, дальше мы посмотрим сами. Не то потом придется переделывать…

– Да, – сказал физик. – Это правильно.

– Довольно дел, доктор, – повысила голос Зоя.

– Ну, ладно, – сказал Карачаров ворчливо. – Дайте мне хоть душ принять перед обедом, или вы меня и мыть будете?

Все хором засмеялись, словно это была острота.

Истомин глядел, недоумевая. Он понял лишь, что физик стал теперь центром общества, его надеждой и, значит, его владыкой: людям свойственно искать и находить объект для восхищения, а восхитившись, забывать чувство меры. И, если только писатель не ошибался, физику это нравилось, и в его голосе уже проскальзывали капризные нотки, свойственные человеку, который не только позволяет другим восхищаться и любоваться собою, но и сам любуется собой и восхищается, и не очень старается это скрыть.

Однако возвращение на Землю, к жизни, конечно, стоило того. И если Карачарову действительно удастся выполнить обещанное, он заслужит славу и будет ее достоин.

Он встретил взгляд физика и, неожиданно для себя, улыбнулся ему – не так, как раньше, как равный равному, но по-новому, чуть заискивающе. Улыбнулся – и сам рассердился на себя за это.

– А, маэстро, – сказал Карачаров дружелюбно, но все же, как отметил писатель, чуть небрежно. – Значит, обогатили литературу? Вовремя. – Он повернулся к Зое, которая нетерпеливо дергала его за рукав: – Не волнуйтесь, я все выполню. И чтобы сделать вам приятное и, откровенно говоря, еще и потому, что в ближайшее время мне понадобятся все силы…

Он коротко кивнул и скрылся в своей каюте. Тотчас же вслед за ним шагнул Нарев. Оставшиеся переглянулись, радостно улыбаясь.

– Видно, недолго осталось ждать, – сказал Еремеев. – Хорошо бы успеть к началу нового сезона. А то потом и не попадешь в основной состав.

– Ладно, друзья, – сказала Зоя. – Вера с больным, так что я от ее имени прошу вас не опаздывать на обед. Как вы себя чувствуете, маэстро? Мы как-то забыли о вас – столько работы…

– Спасибо, – сказал Истомин. – Хорошо. Вот книгу закончил.

– Когда-нибудь на Земле, – сказала Зоя, – вы напишете книгу обо всех нас, о наших страхах и надеждах. Правда?

– Я, собственно… – начал писатель, но тут же сам прервал себя: – Ну конечно, напишу!

– И о нашем докторе Карачарове, – сказала Мила. – Это такой человек… Если бы не он… я не знаю… – Она смешалась и умолкла. Зоя с улыбкой взглянула на нее.

Бедный физик, не без зависти подумал писатель. Его просто растерзают на части, и нет ему спасения. А Нарев-то как старается…

Странно чувствовал себя Нарев: легко и радостно. И дело было не в том (знал он), что возникла возможность попасть на Землю. В этом были свои хорошие и свои плохие стороны. Дело заключалось в Миле.

В глубине души путешественник над собою посмеивался: такого он за собой не знал, увлечения переживал легко. Теперь было иначе.

Он не думал и не отдавал себе отчета в том, что одной из причин, почему возникшая симпатия переросла в нечто, куда более сильное, был запрет капитана.

Нарев сразу же воспринял запрет на любовь, как направленный лично против него. И, наверное, не без оснований: не случись его стычки с Еремеевым, капитан, возможно, и не стал бы вмешиваться в отношения людей на борту «Кита». Так или иначе, Нарев отнес запрет в свой адрес, и этого оказалось достаточно, чтобы не вполне еще ясная склонность выросла в чувство.

Причина заключалась в том, что Нарев всегда стоял в оппозиции к власти, какой бы она ни была, и к распоряжениям этой власти, в чем бы они ни заключались, сколь бы ни были разумными и своевременными. Корни этого крылись в его характере. Так был устроен Нарев и, сознавая это, был доволен собой.

Запрет же на любовь он счел глупостью, потому что – как Нарев вскорости понял – грозное распоряжение не возымело тех последствий, каких можно было ожидать.

Он отлично знал, что такое анэмо (Нарев вообще обладал немалыми знаниями), и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что средство это по какой-то причине не срабатывает. Он вывел это из отношения людей к Карачарову, которое правильно определил как любовь. Анэмо должен был подавлять эмоции вообще, делать людей безразличными ко всему: недаром только в аптечках дальних кораблей можно было найти это средство, и то лишь у осторожных капитанов. Средство не подавило любви к физику – значит оно вообще не влияло на психику.

Нарева удивило, почему никто другой не заметил этого. Потом он понял, а уразумев – усмехнулся. Всему виной была привычка людей верить. На этот раз они знали, что эмоции должны быть подавлены, и верили, что они подавлены, хотя поведение каждого из них убедительно свидетельствовало о другом.

Поняв, что влюбился, Нарев немедленно решил, что запрет был ошибкой и глупостью. А раз так, значит, от капитана можно было ожидать и новых ошибок, и новых глупостей – что вполне совпадало с мыслями Нарева о власти вообще.