Позднее из многих своих орденов наиболее часто Александр Николаевич надевал именно этот скромный крестик на оранжево-черной ленте.

Он по-прежнему любил отца. Когда тот в мае 1847 года, накануне годичного парада всех гвардейских войск на Царицыном лугу, показал сыну безымянное письмо с предуведомлением, что есть злой умысел в сей день посягнуть на его жизнь, Александр похолодел.

– Не бойся, – особенно бодро утешил его Николай Павлович. – Для меня это не новое. Я уже не впервые получаю подобные записочки. Таково уж дело царское. Солдат рискует на войне, купец – в дороге, а мы – всегда.

Парад длился пять часов. Александра точно лихорадка трясла, и чувствуя нервозность всадника, беспокоился конь под ним. Объезд полков, их перестройка, торжественный марш, казалось, нарочно затягивались государем, который был спокоен как всегда. Ничего не случилось, но Александр в тот день уверился, как все-таки дорог ему отец.

Тем не менее в последние годы отцовского царствования у Александра наступает если не прозрение, то определенный поворот в сознании. Ранее он полностью покорялся воле отца, следовал его образу мыслей, а если не соглашался, то это было не более как школьничество. Ныне показательный пример западноевропейских стран, путем кровавых и бескровных революций совершивших рывок в своем развитии и обогнавших Россию во многих отношениях, наводил на размышления. Впечатления от поездок по стране, от обсуждений в комитетах, разговоры в петербургских кружках, откровенные споры с братом Костей – все подводило к мысли о безотлагательности радикального поворота. Но как сказать об этом отцу, который одним взглядом, голосом не то чтобы убеждал в своей правоте, а замораживал твое мнение, подавлял его силой своего авторитета… С Костей – другое дело.

Младший брат от рождения предназначен был во флот, в начале 1850-х годов был произведен в полные адмиралы и стал председателем Комитета по пересмотру морских уставов. Казалось бы, сухая и скучная вещь – уставы, но работа над ними превратила великого князя Константина Николаевича в подлинного реформатора, самого ярого и неукротимого в царской семье. Составленные вместе с А.В. Головниным проекты уставов широко обсуждались внутри всего морского сословия. Великий князь получил многие тысячи замечаний и постарался самые дельные учесть. Задачей своей он поставил соединение лучших традиций русского флота с полезным опытом британского и французского флотов.

Вмешивался он в дела и далекие от флота. Например, добился снятия «дикой опалы» с сочинений Гоголя и богословских сочинений Хомякова, правда, не всех, немалую часть великая княгиня Елена Павловна издала в Берлине. Когда второй том гоголевской поэмы издали в покареженном цензурой виде, Константин горячо хлопотал, писал графу Орлову, Дубельту и – наконец выпустили без искажений последнее сочинение великого писателя.

Так назревали перемены. Так вырастали деятели, готовые их проводить. Пока же русское общество покорно стояло во фрунт перед императором… но были и ослушники.

Тихо было в России, но это была не мертвенная тишина кладбища. Нет, под внешним покровом покорности созревали новые всходы. Поскольку всходы вызревали не те, что желала власть, и в неположенном месте, власть их вырывала и вытаптывала. Главным оружием политического сыска было достославное III Отделение. Главой его после графа Бенкендорфа был назначен граф Алексей Федорович Орлов.

Орлов был слишком близок к государю, чтобы обрадоваться такой должности, но и чтобы осмелиться отказаться. Он согласился. Проявить свою энергию и честность, ловкость и тонкость ума здесь не представлялось возможным. Присущий ему недостаток терпения и кротости, напротив, побуждал, подчас, к мерам излишне крутым, что, впрочем, не считалось ошибкой.

Всему свету было известно, что император называет Орлова своим другом – большего служебного отличия и представить было невозможно. И потому, воцарившись в здании у Цепного моста на Фонтанке, Орлов с привычной ленью не искал важных поручений, даже избегал их, и отмахивался от нередко смехотворных дел, подсовываемых ему подчиненными. Точно так же он не спешил пользоваться своим влиянием, привилегией в любое время иметь доступ к императору. В общем, он «отправлял должность», а всеми делами правил известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, который не был близок к императору, которого не любили в обществе за хитрость и пронырливость, но которого опасались.

Отечественные историки яро обличают Дубельта в стяжательстве и лицемерии. Что до первого, то возражать тут трудно: не опускаясь до взяток, Леонтий Васильевич был крупным пайщиком в игорном деле известного афериста и казнокрада Политковского, ловко покупал имения и леса на имя жены. В какой мере он был лицемером – вопрос.

Герцен вспоминал о нем: «Дубельт – лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Что же было? Думается, сочетание чиновничьей исполнительности с умением ловко обделывать свои дела, а еще – искреннее служение на благо отечества так, как он это понимал. В посмертно опубликованных «Мыслях» Дубельта немало пассажей, с очевидностью рассчитанных на прочтение посторонними: «Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностью всех и каждого; в предупреждении всяких вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общего; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников.

Пусть же мне докажут, что такого рода служба не заслуживает уважения и признательности сограждан».

С какой стати безусловно умный человек станет заносить такие казенные перлы красноречия в личный дневник? Итак, лицемер. Он же вполне искренне советовал Герцену разные пути для того, чтобы избегнуть особого внимания полиции, избавиться от полицейского надзора и выехать в желанную «свободную Европу». По отношению к подчиненным был резок и груб, к посторонним – предупредителен и учтив, к равным себе – дружелюбен, а то и почти открыто насмешлив.

Дубельт не мог не понимать, что тот же Герцен с Огаревым не могли представлять никакой угрозы для безопасности империи. Это были действительно мальчишки, с умными и школьнически смелыми разговорами, которые вполне обыкновенно могли смениться на иные по прошествии нескольких лет.

Но Николай Павлович положил в основу своей внутренней политики, в отличие от старшего брата, не принцип попустительства под надзором, а недопущения с упреждением. Все круче зажимал он едва поднявшиеся ростки общественной жизни в России, и мудрено ли, что ростки эти под свирепым полицейским гнетом приобрели уродливую форму, что развивалось направление, заданное декабристами, направление антигосударственное, тотально нигилистическое.