– У вас славный чистенький бар, – и он отвечает

– Совсем новый —

Тем временем я ищу кабинку куда можно сесть – ничего нет – поэтому поднимаюсь наверх и сажусь в большую семейную кабину с портьерами но меня оттуда вышвыривают («Вам тут сидеть не положено, это для семей, для больших компаний») (потом они не подходят и не обслуживают меня пока я жду) поэтому я шкрябаю стулом вылезаю и топаю вниз быстренько на тихих ножках и беру себе столик и говорю официанту

– Пускай ко мне никто не садится, я люблю есть один, – (в ресторанах, естественно) – Креветки в коричневом соусе, цыпленок с карри, кисло-сладкие свиные ребрышки, в обеде по китайскому меню, я ем запивая еще одним пивом, обалденнейшая еда едва могу доесть – но заканчиваю все подчистую, плачу́ и отваливаю – К парку теперь уже на исходе дня где детишки играют в песочницах и на качелях, да старики таращатся на скамейках – Я подхожу и сажусь.

Китайская детвора разыгрывает большущие драмы в песке – Тем временем отец сзывает трех разных малышей и уводит их домой – В тюрьму что через дорогу входят фараоны. Воскресенье в Сан-Франциско.

Бородатый востробородый патриарх кивает мне затем подсаживается к своему древнему приятелю и они начинают громко беседовать по-русски. Я могу отличить на слух ольски-дольское, ньет?

Потом я неспешно шагаю в собирающейся прохладе и иду я сквозь сумерки улочек Чайнатауна как уже собирался сделать на Опустошении, подмигивают красивенькие неонки, лица в магазинах, гирлянды лампочек через всю Грант-стрит, Пагоды.

Я иду к себе в номер и немножко отдыхаю на кровати, курю, слушаю что доносится через окно со двора отеля «Белл», шумы посуды и машин и китайской речи – Все это один большой стенающий мир, повсюду, даже в моей собственной комнате есть этот звук, интенсивное звучание ревущей тишины которое шипит у меня в ушах и бьется в алмазное восприяние – Я отпускаюсь и чувствую как меня покидает мое астральное тело, и лежу в совершеннейшем трансе, зря сквозь всё. Оно все белое.

Это традиция северного пляжа, Роб Доннелли делал так в бродвейской гостинице и отплывал и видел целые миры и возвращался и просыпался в своей комнате в постели, весь одетый на выход —

Вероятнее всего, к тому же старина Роб, в четкой кепочке Мэла Дамлетта набекрень, будет сидеть в «Погребке» уже сейчас —

К этому времени «Погребок» ждет музыкантов, ни звука, там нет никого знакомого, я шибаюсь по тротуару и вот с одной стороны подходит Чак Бёрман, а с другой Билл Сливовиц, поэт, и мы разговариваем у автомобильного крыла – Чак Бёрман выглядит усталым, глаза припухли, но на ногах у него мягкие модные башмаки и в сумерках он выглядит четко – Биллу Сливовицу все до фонаря, на нем обтрепанная спортивная куртка и истертые ботинки, а в кармане он носит стихи – Чак Бёрман торчит, говорит что торчит, на минутку задерживается оглядываясь вокруг, затем сваливает – Он вернется – Билл Сливовиц когда я видел его в последний раз спросил «Куда ты едешь?» и я завопил «Ах да какая разница?» поэтому теперь извиняюсь и объясняю что был с бодуна – Мы направляемся в «Место» за пивом.

«Место» – бурый славный бар весь обшитый деревом, с опилками на полу, с пивом из бочки в стеклянных кружках, со старым пианино чтобы кто угодно мог по нему поколошматить, а наверху балкон с деревянными столиками – кому какое дело? на лавке спит кошка. Бармены обычно мои друзья но не сегодня, ну вот – Я разрешаю Биллу взять пиво и мы разговариваем за круглым столиком о Сэмюэле Беккете и о прозе и поэзии. Билл считает что Беккет это конец, мусолит по-всякому, его очки блестят мне прямо в глаза, у него вытянутое серьезное лицо, не могу поверить что он это всерьез о смерти но иначе не может быть —

– Я мертв, – говорит он, – я тут стихов написал про смерть —

– Ну и где они?

– Недописаны, чувак.

– Пошли в «Погребок» джаз послушаем, – и вот значит мы сваливаем за угол и только заходим с улицы я слышу как они там внизу заливаются, полная команда теноров альтов и труб въезжает как раз в первый рефрен – Бум, мы такие входим как раз на сбивке, бац, тенор подхватывает соло, а тема-то всего-навсего «Джорджия Браун»[52]– тенор ведет ее по-крупному и тяжело с широким таким тоном – Они приехали из Филлмора на машинах, со своими девчонками или без оных, четкие цветные кошаки Воскресного Сан-Франа в невероятно прекрасном аккуратном спортивном прикиде, аж глаз вышибает, ботиночки, лацканы, галстучки, без галстуков, запонки – Они привезли с собой дудки в такси и в собственных машинах, заполонив «Погребок» чтобы на самом деле придать ему классу и джазу, негритянский народ который будет спасением Америки – Я это вижу поскольку в последний раз когда заглядывал в «Погребок» там было полно угрюмых белых вокруг бессвязного сейшака что лишь дожидались повода завязать драку и в конце концов они ее начали, а мой дружбан Рейни которого вырубили когда он смотрел в другую сторону здоровенный амбал грубый 250-фунтовый моряк знаменитый тем что бухал с Диланом Томасом и Джимми Греком в Нью-Йорке – Теперь же все слишком четко драка не начнется, теперь джаз, все здесь просто ревет, все красивые девчонки тут, одна безумная брюнетка возле бара пьяная со своими мальчишками – Одна странная цыпочка которую я откуда-то помню, в простой юбке с карманами, засунула в них руки, короткая стрижка, ссутулившись, разговаривает со всеми – Взад-вперед по лестнице ходят и ходят – Бармены регулярная бригада Джека, а совершенно райский барабанщик который поглядывает в небо голубыми глазами, с бородой, воет аж пивные пробки от бутылок отскакивают и наяривает по кассовому аппарату и все происходит в этом бите – Это битовое поколение, оно béat,[53]ему нужно поддерживать этот бит, бит сердца, оно бито и кинуто в мире и как стародавне подло и как в древних цивилизациях рабы на галерах гребут под бит и слуги вертят гончарный круг под бит – Вот лица! Ни одно не сравнится с лицом Джека Мингера который сейчас стоит на эстраде с цветным трубачом а тот дико передувает и его напрочь и Диззи но лицо Джека обращено над головами и дымом – У него лицо похоже на всех кого я знал и видел на улице в своем поколении, милое лицо – Трудно описать – печальные глаза, жестокие губы, блеск ожиданья, покачивается в такт биту, высокий величественный – ждет перед аптекой – Лицо как у Хака в Нью-Йорке (Хак которого вы увидите на Таймс-сквер, сонного и настороженного, сладко-печального, темного, битого, только что из тюряги, мученика, истерзанного тротуарами, изголодавшегося по сексу и товариществу, открытого чему угодно, готового знакомить с новыми мирами пожав плечами) – Здоровому цветному тенору с большим тоном хотелось бы выдуть Сынка Ститтса[54]начисто из таверн Канзас-Сити, ясные, тяжелые, несколько скучные и немузыкальные идеи которые однако никогда не оставляют музыки, всегда там, вдалеке, гармония слишком сложная для разношерстных бродяг (понимания музыки) собравшейся здесь – но музыканты-то слышат – Барабанщик сенсационный 12-летний негритенок которому не позволено пить но играть он может, неимоверно, маленькое изящное дитё Майлза Дэвиса, как первые поклонники Толстяка Наварро которых бывало видали в Эспаньском Гарлеме, хеповые, маленькие – он громыхает за барабанами с таким битом который негр-знаток в берете стоящий поблизости характеризует мне как «баснословный бит» – За пианино Блондинчик Билл, сгодится для завода любой команды – Джек Мингер дует на всех и над собственной головой вместе с этими ангелами из Филлмора, я по нему подрубаюсь – Это клево —