И тут медленно и неопровержимо на меня стало снисходить озарение…

— Но из всех принцев он был, пожалуй, лучшим. Наиболее благовоспитанным юношей, — продолжал между тем капитан своим низким голосом, доносившимся, казалось, прямо из груди, минуя рот. Внезапно мне страшно захотелось повернуть голову и убедиться, так же ли он сейчас красив, как прежде, ведь до этого я увидел его лишь мельком. — И с благословения королевы его отдали лорду Стефану — в собственное пользование. Так что я крайне удивлен, что вижу его здесь. — Тут в его голос закрались нотки гнева: — Я ведь говорил Ее величеству, что лично его усмирил.

Капитан за подбородок приподнял мне лицо, повертел так и этак. Все это время я старался при нем вести себя тихо, подавляя в себе любые звуки, — но тут я с нарастающей яростью понял, что не могу больше себя контролировать и в любой момент могу выплеснуть свои чувства. От напряжения я испустил негромкий стон.

— Что ты такое сделал, говори?! Ну-ка, посмотри мне в глаза. Ты что, огорчил Ее величество?

Я отрицательно помотал головой, но посмотреть в глаза ему так и не смог, весь туго обтянутый упряжью, от которой тело казалось болезненно распухшим.

— Или ты расстроил Стефана?

Я кивнул, встретился с ним взглядом, но тут же отвел глаза. Какая-то неизъяснимая и прочная связь существовала между мной и этим человеком. И ни малейшей ниточки — не считая глубокого отвращения — не было между мной и лордом Стефаном.

— Он ведь прежде был твоим любовником? — негромко спросил, пригнувшись к самому моему уху, капитан, хотя я и понимал, что летописцу слышно каждое наше слово. — А несколько лет назад перебрался жить в королевство.

Я снова кивнул.

— И такого унижения ты вынести уже не мог, — громогласно заключил здоровяк. — Ты, которого в нашем лагере научили как следует раздвигать жопу перед обычными солдатами?!

— Нет! — попытался я выкрикнуть сквозь затычку, яростно задергав головой.

Меня едва не разрывало от роящихся мыслей, и медленно, неотвратимо надвигающаяся догадка, зародившаяся каких-то несколько мгновений назад, вырисовывалась передо мной все четче и яснее. И от своей полнейшей беспомощности и досады я заплакал. Если б я мог хоть что-то ему объяснить!

И тут капитан, ухватившись за маленькую серебряную скобку на торчащем из моего рта фаллосе, с силой пихнул меня назад.

— Или, может, у твоего бывшего любовничка силенок не хватило, чтоб тебя подмять?!

Я закатил глаза, встретившись с ним взглядом, и, если можно вообще говорить об улыбке с подобной затычкой во рту — я улыбнулся капитану. И услышал собственный невольный вздох. Затем, несмотря на державшую мою голову руку, кивнул.

Лицо его было таким же ясным и красивым, каким я его запомнил. И он был, как и прежде, статен и могуч, возвышаясь передо мной в солнечных лучах.

Но вот капитан взял из рук моего господина его стек с кожаной полоской и, не отрывая от меня взгляда, принялся меня отхлестывать.

Да, теперь для меня все встало на свои места. Я сам возжелал этого полнейшего унизительного падения. Я не мог вынести любовь Стефана, его неуверенность и неспособность меня подчинить. И за эту его слабость и немощность в нашей, предопределенной королевой связи я глубоко презирал его.

Красавица, кстати, прониклась моими чаяниями. Она-то знала мою душу лучше, нежели я сам! Знала то, чего я жаждал и к чему стремился. Ибо это было так же сурово и бесчеловечно, как и мое пребывание в солдатском лагере, где вся моя гордость и достоинство, моя личность в целом были растоптаны, разбиты и раздавлены.

Я заслужил это наказание — именно здесь, на оживленной, залитой солнцем площади, при собравшихся вокруг меня городских девчонках и стоящей в дверях гостиницы женщине со сложенными на груди руками, под звучные шлепки упругого хлыста. Этой кары я жаждал всей душой и трепетал от страха. В момент крайнего смирения и покорности я широко расставил ноги, вскинул голову и задергал, закрутил бедрами, как будто всем телом узнавая и приветствуя наказующую руку.

Капитан с размаху, от души, несколько раз полоснул меня хлыстом, и быстро покрывшееся отметинами тело тут же засаднило. И, разумеется, господин мой понял, в чем секрет. И теперь мне не стоит ждать от него милости и снисхождения, поскольку, намотав на ус этот наш короткий разговор, хозяин теперь устроит мне по полной, как бы я там ни скулил и ни молил о пощаде.

Порка закончилась, однако я не переменил своей стенающей позы. Капитан вернул хлыст хозяину, погладил мне лицо и, будто повинуясь внезапному порыву, наклонился и поцеловал меня в оба века, как недавно летописец.

И во мне словно прорвало последнюю плотину. Это была такая невыразимая мука, что я не мог припасть к его сапогу, поцеловать ему руку, губы! Единственное, что мне было доступно — это лишь чуточку податься к нему своим измученным телом.

Между тем воин отстранился, подал руку летописцу. Они дружески обнялись. Рядом с крепко сложенным, массивным капитаном мой господин выглядел тонким и изысканным, точно серебряный нож с изящной чеканкой.

— Вот так всегда, — сказал Николасу капитан, глядя на него бесстрастными умными глазами. — Из сотни робких перепуганных рабов, отправленных на перевоспитание, всегда попадается хоть один такой, который с радостью принимает отпущенное ему наказание и радуется всем суровостям, не для того чтобы исправиться, а чтобы удовлетворить свои непомерные плотские аппетиты.

Капитан попал в самую точку, и я чуть не заплакал, потрясенный мыслью, как это поощрит дальнейшие старания всех моих мучителей.

«О, пощадите, — хотел взмолиться я, — мы ведь ничего не можем с собой поделать! Пожалуйста, смилостивьтесь над нами!»

— Вот и моя малышка, что в трактире «Лев», из той же масти. Красавицей зовут. Нагая, беззащитная — и ведь такая ненасытная штучка! Она очень рискует, распаляя во мне страсть.

«Значит, Красавица. Вот почему он так смотрел в дверях, как ее лупят в трактире. Он, получается, ее господин…» Я почувствовал одновременно укол ревности и прозорливое утешение.

Николас пронзил меня леденящим душу взглядом, от которого я судорожно всхлипнул, в паху словно скрутило, и по ногам, до самых икр, рассыпались мурашки.

Капитан снова близко подступил ко мне.

— Еще увидимся, мой юный друг, — пророкотал он, дыша мне в щеку и чуть касаясь губами моего лица. Казалось, он вот-вот тронет языком мои чудовищно распяленные губы. — Разумеется, с позволения твоего уважаемого господина.

Всю обратную дорогу я был безутешен. Вслед за упряжными «коньками» я уныло трусил сперва по площади, потом по нескончаемым улочкам, и от моих приглушенных рыданий оборачивались прохожие. Навстречу нам попадались сотни таких же бедолаг, как я.

А этих, интересно, так же, как и меня, вывели за ушко да на солнышко? Так же разоблачили перед самими собой и перед господином?