Не сразу понимаю, что за сигнал идет со стороны подушки. Но это пан Ян – тихонечко издает звук: и-и-и-и….

Моя рука бессильно падает, как старый лист салата.

Ничего не понимаю! SOS!

24. Молодой парень, который как будто вышел из стены, как Терминатор нового поколения, говорит: «Инсулин!» – и немедленно делает Яну укол в живот.

Сегодня это не ужасает меня, а вот пятнадцать лет назад я едва не упала в обморок, глядя, как сестра Марина колет инсулин семилетней племяннице. У Лидуси после Чернобыля развилась острая форма диабета, и, чтобы не умереть, ей требовались пять-шесть уколов ежедневно. А чтобы правильно отмерить дозу, за пятнадцать минут до каждой инъекции девчушку нужно было колоть еще и для измерения уровня сахара в крови. Боже, какое ужасное это было время! Множество детей заполучило чернобыльский букет: диабет-желтуха-лейкемия. Нам повезло. Сестра уволилась с работы и уселась за перевод с немецкого двух медицинских книжек о новейшем подходе к жизни «ИНСУЛИНО-ЗАВИСИМЫХ». Немцы их в ту пору уже и больными-то не называли. У одного, мол, веснушки, другой лысый, а кто-то, к примеру, инсулино-зависимый. Позже Марина отдала свой перевод в диабетическое отделение республиканской больницы, врачи которой с радостью воспользовались возможностью расширить свои профессиональные горизонты. Естественно, они просили об официальном оформлении перевода этих монографий немецких коллег через Министерство здравоохранения, но, видимо, ни у кого из лиц, принимающих решения по таким вопросам, ребенок диабетом не болел. Денег на это в Минздраве не нашлось. А жаль, хотелось бы сказать.

Ровно через пару секунд после укола пан Ян замолчал.

Неужели этот невысокий щекастый парень в медицинском халате находился в комнате все это время, так незаметно? Пан Ян откидывает голову назад и замирает, устремив взгляд на висящую на стене слева от него картину. На ней маленькая девочка кормит хлебом утенка, камыши тянутся к солнышку, в долине течет ручеек, летает бабочка.

– Вода! – говорит парень и принимается поить пана Яна через коктейльную соломку.

Вот это настоящий Переводчик с большой буквы!

– А что еще вы можете понять?

– Когда он стонет «а-а-а-а», я даю ему обезболивающее. Когда он прикусывает нижнюю губу, вот так, то хочет в туалет, ну а если при этом стонет «у-у-у-у», значит, уже слишком поздно, надо памперс срочно менять. Если поджимает плечи, значит, ему холодно, тогда я его накрываю одеялом. Вроде все.

– А когда ему жарко?

– Не знаю. Может, ему никогда не бывает жарко. Старики всегда мерзнут. После того, как весной переболел бронхитом, он здорово сдал.

Пан Ян обращает на меня свой взгляд. Долгий взгляд. Мне хочется крикнуть санитару: «А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ЗНАЧИТ, КОГДА ОН СМОТРИТ ТАК, КАК СЕЙЧАС?!».

Спокойно. Не отводить глаз. В этот раз я выдержу этот взгляд. Нет необходимости спрашивать парня. Я все знаю. Не могу спрятаться за веками от этого мысленного приказа. И не в состоянии ответить на него чем-то кроме открытости и готовности быть рядом с паном Яномм. Мне знаком этот взгляд. За всю жизнь на меня так смотрели двое.

Мой приятель, Вовка Сокол, после чернобыльской катастрофы в возрасте двадцати пяти лет заболел быстротекущим лимфогранулезом, не поддающимся никакому лечению. Именно так он смотрел во время своего последнего завтрака, состоявшего из внутривенно вводимой ему глюкозы. Он вдруг почувствовал себя лучше, ну и смотрел на меня и смотрел, смотрел и смотрел. А я не поняла его. Я вышла из палаты и позвонила его беременной жене: «Юлька! Ему вдруг стало лучше! Он открыл глаза!».

У него даже хватило сил на резкое движение. Он протянул руку, схватил пучок кабелей и трубочек, свисающий с попискивающего аппарата для искусственного кровообращения, и дернул. Он даже сумел еще выдернуть прозрачной рукой трубку из отверстия в горле. Я знаю, что последнее, что он увидел перед своим освобождением, было трусливое бегство подруги…

Точно такой же взгляд был у старой кошки моей двоюродной тетки Пани. Трехнедельным котенком подкинули бедное животное паре пожилых интеллигентов. Котенка признали «мурщиной», по выражению глаз, наверное. Между задних лап хозяевам заглядывать было до невозможности неловко. Да и что бы они там поняли, математик и кинокритик. Назвали животинку Федькой. В один прекрасный мартовский день Федька «дал» Коцурику и Угольку на глазах у всего двора! Попробовали срочно переименовать «мурщину» в Мурку или Федору, но ни на что кроме Федьки «мурдам» не откликалась.

После того как у мужа Пани случился инфаркт, кошка пару лет жила у нас. Она была черной с белым галстучком на груди.

– Маленький галстучек, – сказал мой тогда еще шестилетний сын. – Всего двадцать три белых волоска.

– Откуда ты знаешь, сколько у нее волосков? – сын, появившийся на свет с помощью кесарева сечения, непрестанно приводил меня в изумление.

– Подсчитал. Было двадцать шесть, но я три вырвал твоим пинцетом для бровей.

– Зачем?

– Не знаю. А ты зачем брови выщипываешь?

– Чтобы быть красивее.

– Хм… Ну вот видишь. А Федюлька тоже хочет быть красивой. Сама себе вырвать волоски не может, так я ей помог. Хотя не понимаю вас, женщин.

Федька под конец жизни постоянно болела болезнями, которые люди, не имеющие домашних животных, считают исключительно человеческими: ревматизмом, почечной недостаточностью и даже рассеянным склерозом. Она сильно мучилась. Внешне это не было заметно. Она просто все время спала под лампой. И не хотела играть ни бабочкой на нитке, ни тряпичной мышкой, щедро опрысканной из бутылочки «MMM-4-Cats-n-Kittens». В конце концов, приглашенный ветеринар взял крохотным шприцом микроскопическую пробу крови. Вечером он позвонил и обеспокоенным голосом сказал:

– Содержание таких-то и таких-то энзимов выше нормы. Ей показано сильное обезболивающее средство! И почечный стимулирующий коктейль внутримышечно.

Кошка снова стала играть с бабочкой и мышкой, и так продолжалось еще пару месяцев. А потом она снова ослабла и впала в полусонное состояние. Сколько еще ее мучать?

– Ты узнаешь по ее взгляду, – подсказал «айболит», поглаживая Федрыщенку под шейкой во время очередного визита. – Придет время, она посмотрит тебе в глаза, и узнаешь.

Так и произошло. Я как будто услышала приказ в ее внятном внимательном взгляде.

Федька спокойно умерла у меня на руках, завернутая в любимое одеяло, после укола все тем же кукольным шприцем.

Именно так смотрел пан Ян. Я слышу только: «Я готов…».

Не «помоги мне», не «хочу умереть», не «оставьте, черт бы вас побрал, меня в покое», не «перестаньте меня мучать», не «убей меня». Он не жалуется, не злится, не требует, не хочет, ничего не хочет. Он просто говорит:

– Я готов.

А я хочу увильнуть в диалог: