– Почти шестнадцать.

– Ну и что?

– Больше тебе сказать нечего?

– Что, например?

– Когда мы спорим, ты всегда норовишь меня оборвать. Тебе кажется, ты это ловко придумал.

– Разумеется.

– Ты все язвишь.

– Будь трусишкой, – язвительно отвечаю я. – Я сейчас и не думаю язвить. Тогда всем нам будет легче. Это совет приятеля, совет любящего отца юной дочери. Будь трусишкой, удирай на крыльцо или в гараж, когда придет охота накуриться табаку или той гнусной травки, или чем ты там еще занимаешься, что хочешь от нас скрыть. И закрывай дверь своей комнаты, чтобы мы не слышали, как ты жалуешься на нас по телефону всем своим подружкам, и не видели гнусных секс-книжонок, которые ты читаешь, взамен того, что требуется читать школьнице. Так тебе многое сойдет с рук. Если будешь как следует трусить. Просто старайся, чтоб я всего этого не знал. Потому что, если я узнаю, я должен что-то предпринять. Должен выразить неодобрение, рассердиться, наказать тебя и прочее, а от этого мало радости и тебе, и мне.

– А тебе почему? – интересуется она.

– Потому что ты моя дочь. Как-никак мне мало радости, когда тебе плохо.

– Вот как?

– Да, так.

– Ха!

– И потом обидно тратить зря столько времени: воевать с тобой, кричать на тебя, – у меня есть дела поинтересней.

– Например?

– Да мало ли.

– А все-таки?

– Работать. Читать журнал.

– Ну почему ты так говоришь? Почему ты так со мной?

– Как?

(Я не знаю.)

– Сам знаешь.

– Нет, не знаю.

(Знаю.)

– Ну почему ты никогда меня не похвалишь, а уж похвалишь – так сразу берешь свои слова обратно?

– За что хвалить?

– Тебе всегда надо, чтоб за тобой осталось последнее слово, верно?

– Нет.

– Вот видишь?

– Больше я не скажу ни слова.

– Теперь ты стараешься все обратить в шутку, – с упреком говорит она. – Ты всегда стараешься все обратить в шутку, верно?

(Мне жаль, что так вышло. И немного совестно. Но стараюсь этого не выдать.)

– Позволь мне теперь поработать, – спокойно говорю я.

– А я хочу поговорить.

– Прошу тебя. Ведь ты помешала мне работать.

– Ты читал журнал.

– Это входит в мою работу. И мне надо разработать программу для следующей конференции и продумать две речи.

– А где она будет, эта конференция?

– Опять в Пуэрто-Рико.

– А я могу тебе помочь с речами?

– Нет, вряд ли. Пока нет.

– Они важнее меня?

– Мне сегодня надо их закончить.

– А мне сейчас надо поговорить.

– Сейчас я не могу.

– Почему?

– Не могу.

– Ну почему?

– Не могу.

– Вечно ты не хочешь со мной говорить.

– Прошу тебя, уйди.

(Теперь я уже понимаю: с детьми у меня мало общего, даже с моими собственными, и я терпеть не могу, когда они втягивают меня в длинные беседы. С детьми мне приятно побыть несколько минут, не больше. Мне трудно заинтересоваться тем, что говорят они, и трудно придумать, что бы такое сказать, что интересно им. Я уже и не пытаюсь.) Иной раз, когда дочь (неизвестно почему) воспрянет духом и чувствует себя уверенно и твердо, она смело влетает ко мне в кабинет без всяких предлогов и извинений и, как будто вообще отношения у нас самые что ни на есть дружеские, по-хозяйски усаживается на диван, словно хочет обстоятельно побеседовать о чем-то важном, и начинает жаловаться на мать – это грубый просчет: она воображает, видно, что, раз мы с женой так часто ссоримся, значит, я обрадуюсь ее словам, приму их как свидетельство ее преданности мне, отцу. (А я не позволяю ей неуважительно отзываться о жене; пора бы уж ей это знать.) Когда дочь была маленькая, я поощрял ее нападки на жену – это получалось у нее так занятно и не по годам умно (жена тоже восхищалась – уж очень смышленая и забавная была малышка), – может, еще и поэтому она теперь так часто это себе позволяет. Но теперь мне это не нравится, и я защищаю жену (даже когда жалобы и нелестные замечания дочери вполне заслужены и справедливы). Или в самом начале резко обрываю ее и, строго отчитав, выпроваживаю. Дочь права: временами мне и в самом деле просто неохота с ней разговаривать. (Она такая придира и наводит на меня тоску. С моим мальчиком куда легче, это все говорят. Он более открытый и великодушный и гораздо больше располагает к себе; он не то что я и дочь – чужие неприятности его не радуют, наоборот, узнав о каком-то горестном событии, он грустнеет, тревожится и с опаской присматривается – быть может, неуправляемый вихрь событий грозит гибелью и ему.) Теперь я подчас сыт ею по горло, просто не в силах больше с ней говорить, не желаю в сотый раз слышать – пусть даже это чистая правда, – что я никудышный отец, жена моя никудышная мать, и дом у нас никудышный, и семья никудышная, и что Дерек (наш слабоумный ребенок) и мы все тоже коверкаем ее жизнь.

Ну и что? Что, если это и правда? (Моя мать была немногим лучше, а отец много хуже – ха-ха. Он умер, и мне пришлось вообще обходиться без него. Ха-ха.) Может, это и вправду моя вина, что она так плохо успевает в школе, не уверена в себе, кусает ногти, плохо спит и даже что так много ест и такая нудная, и жизнь ее так скучна и тягостна. Ну и что из того? (У меня тоже найдутся оправдания.) Какой смысл все это знать? Даже если я с ней соглашусь (а я часто соглашаюсь, просто чтобы озадачить ее и сбить с толку), ничто не изменится, ей ничуть не полегчает. Так чего ради она долбит одно и то же? Надоело все это и ни к чему не ведет, так надоело, что начинаешь лезть на стену (а она явно того и добивается, только это, как ей кажется, она и может сейчас получить от жизни: безжалостно злить меня, вгонять в такую ярость, чтоб я начал заикаться, брызгать слюной, рычать, разражался неистовыми, бессвязными обличениями, которые неизменно зажигают в ее хитрых глазах огонек мерзкого злорадства).

(Чего ей от меня надо?)

– Знаешь, – начинает она, к примеру, обманчиво безмятежным тоном, – по-моему, у меня с мамой уже нет ничего общего. И у тебя тоже. Не понимаю, почему ты до сих пор с ней не развелся. Вы же несовместимы.

(Она даже не понимает, что такое несовместимость.) Если же (к величайшему ее удивлению и досаде) я не дам ей продолжать и выгоню вон, она может тут же отправиться к жене (в два счета затеет самую дружескую беседу) и давай жаловаться ей на меня! (Она, разумеется, не ябеда и не доносчица!) И моя жена, послушная игрушка в дочкиных руках, всему верит, сочувствие к дочери придает ей храбрости, и она влетает ко мне в кабинет, чтобы вступиться за бедную девочку. Дочь, исподтишка усмехаясь, прячется поблизости, с восторгом предвкушает ссору, которая, как она надеется, сейчас вспыхнет у нас с женой. (Моего мальчика, наоборот, ужасает, когда мы скандалим, сразу видно – ему тревожно и тошно.) Пожалуй, больше всего меня бесит, вызывает мстительное желание жестоко отплатить бесстыжий, злорадно выжидающий взгляд дочери.