Наступление наших войск производится по указаниям Ставки. Перед войсками 11-й армии и действующей слева от нее 34-й армии поставлена задача — окружить и уничтожить противника в районе Шимска, Сольцы, Старая Русса. Здесь, на стыке Ленинградского и Московского направлений, контрудар имеет многостороннее стратегическое значение — лишить противника возможности выйти на Валдайскую возвышенность и в то же время облегчить положение войск, преграждающих ему путь на Ленинград.

Обе эти задачи, как мы узнали позднее, были выполнены. Контрнаступление под Старой Руссой значительно облегчило положение войск лужского участка обороны, где обескровленная наша 48-я армия сражалась с гитлеровцами на дальних подступах к Ленинграду. «Дальних» — это на языке военных. Для них сто километров — дальние рубежи. Но если вдуматься, гитлеровские войска в ста километрах от Ленинграда! Час езды по хорошей автостраде…

А на Валдайскую возвышенность немецкие войска так и не вышли. Об этом с гордостью вспоминают сейчас, по истечении многих лет, ветераны Северо-Западного фронта. Не раз немцы пытались прорваться, но так и не смогли это осуществить.

Развивая наступление, наши войска продвинулись на шестьдесят километров, глубоко охватив правый фланг старорусской группировки врага. Это вынудило командующего группой гитлеровских армий «Север» в спешном порядке перебросить сюда 56-й моторизованный корпус, моторизованную дивизию СС «Мертвая голова», повернуть сюда свои танковые соединения, бросить сюда же авиационный корпус Рихтгоффена, который в это время поддерживал немецкое наступление на Ленинград.

* * *

…Нас было четверо, разыскивающих 13 июля командный пункт 163-й дивизии. Борис, я, корреспондент фронтовой газеты «За Родину» Осадчий и капитан Толчинский из Политуправления фронта. Последние двое присоединились к нам в штабе армии.

Мы нашли указанную нам в штабе армии понтонную переправу через Ловать. Были немало удивлены тем, что переправа оказалась цела, ее не бомбили и не обстреливали. Машину оставили в деревне Соколово, нагрузились аппаратурой и пленкой, разделив груз с нашими добровольными помощниками, и тронулись.

За деревней Соколово лежало широкое поле, а в километре за полем — густой лес. Там, в этом лесу, мы должны были найти КП дивизии. Доносилась откуда-то артиллерийская канонада, но сколько мы ни вслушивались, пытаясь определить — где же гремят пушки, это нам так и не удалось. День был удивительно ясный, безоблачный. Солнце жарило вовсю. Помню, я засек время: было около двенадцати часов, когда мы увидели на небольшой высоте группу немецких самолетов. «Наверное, будут бомбить переправу», — подумал я. Поле было ровное, однако в тридцати метрах справа я увидел малоприметный овражек. Прикинув расстояние, понял, что не успеем добежать до него. Очевидно, Шер с Толчинским тоже увидели какое-то углубление в ровном поле и залегли там, а я и Осадчий рухнули на землю и замерли. «Самолеты, пролетят, — решил я, — и тронемся дальше…»

Но не успели мы «приземлиться», как увидели, что от самолетов, идущих прямо на нас на небольшой высоте — что-то около пятисот метров, посыпались бомбы и со свистом пошли к земле. Самолеты шли развернутым строем. Шер с Толчинским были метрах в тридцати от нас, и эти зловещие черные точки, увеличивающиеся с каждой секундой, неслись и на них. Вокруг загрохотало, поднялись клубы дыма, пыли. Пролежав несколько секунд, мы подняли головы. Я окликнул Шера и Толчинского. Они ответили. Мы хотели уже встать, но над лесом увидели еще тройку самолетов. Она шла примерно в нашем направлении. Снова легли. Эти три самолета не сбросили бомб, но они шли на высоте трехсот метров, я видел за стеклами голову пилота и, казалось, поймал на себе его взгляд. Было страшно пошевелить даже мускулом плеча. Новый шум моторов послышался слева. Теперь в нашу сторону шла девятка самолетов. «Когда же это закончится?» — подумал я. И тут же послышалось завывание приближающихся к земле бомб. Снова грохот разрывов, на этот раз, правда, в некотором отдалении от нас. «Они бомбят по площадям», — решил я. И, подняв голову, осторожно, с опаской огляделся вокруг. Куда хватал глаз, были видны группы самолетов, летавших на небольшой высоте, и слышались разрывы бомб.

Надо было бы как-то попасть в овраг, там безопаснее, не лежать же здесь, в открытом поле. Но бежать к оврагу, до которого всего лишь тридцать метров, уже было нельзя. Прямо на нас шла еще одна группа самолетов. И снова — ощущение, что все бомбы, все эти черные точки, которые со свистом идут к земле, нацелены прямо тебе в переносицу, в поясницу, в мозжечок. И ты, как кролик, прижался к земле, и деваться тебе некуда. Мог ли я предположить всего лишь четыре года назад, лежа в окопе на переднем крае обороны Мадрида, где меня застигли «юнкерсы» легиона «Кондор», которым командовал генерал фон Рихтгоффен, мог ли я подумать тогда, что так же буду лежать на нашей, советской земле под бомбежкой того же Рихтгоффена и его воздушных бандитов.

Время тянулось невероятно долго. Стрелки часов были почти неподвижны. А поднять голову нельзя. Ну, хоть пятиминутная передышка! Только бы добежать до оврага, который казался теперь спасительным. Но передышки не было. Не было минуты, чтобы в воздухе не висели самолеты. Казалось, что пилот, летящий там, над лесом, увидев твою одиночную фигуру, бегущую к оврагу, сразу развернется и обрушит на тебя весь свой бомбовый груз. Да, видно, угроза окружения и разгрома немцев под Старой Руссой была реальна, если самый могучий свой авиационный кулак немцы бросили сюда с задачей прижать все живое к земле на фронте в двадцать километров. И теперь, лежа под этой, нависшей над нами смертью, видя иногда за стеклянной рубкой лицо пилота, который, казалось, подмигивал: «Все равно до тебя доберусь», мне казалось, что я не найду покоя, — только бы дожить до того времени, когда смогу взглянуть с борта самолета вниз на прижавшихся к земле фашистов, увидеть, как падают бомбы на их головы… Каждая минута казалась вечностью. И когда в очередной раз с чудовищным завыванием понеслись к земле бомбы, Осадчий, лежавший рядом со мной, зарычал, заскрипел зубами, прохрипел: «Я больше не могу». Я сжал его руку. Он выплюнул на ладонь другой руки осколок зуба, который сломал, стискивая челюсти.

* * *

В деревне, где мы остановили свою машину, уже побывали немцы. Деревня мертва, все жители ушли или за Ловать, или в леса. С того места в поле, где мы лежали, прижавшись к земле, видны были и другие две деревушки. Отсюда мы увидели, с какой чудовищной методичностью громили их немцы, как они сыпали бомбовыми залпами по кустарникам, по рощам, где, как они предполагали, скрывается население этих деревень. Они хотели уничтожить все живое. Мы видели издалека, как две женщины и четверо ребятишек поднялись из лощинки и через вспаханное поле побежали к лесу, чтобы там укрыться. Кто-то из леса крикнул: «Ложитесь!» Но было поздно, летчики увидели их. Два самолета развернулись и ринулись, пикируя, стреляя из всех пулеметов. Женщины и дети упали. Кто-то из них был, очевидно, убит, кто-то ранен. Но гитлеровцы пошли на второй заход и, сбросив еще несколько бомб, завершили кровавую расправу.

Медленно, как мучительно медленно двигалось солнце к западу. Более длинного дня я не припомню в своей жизни. Сколько раз мы уже были готовы вскочить и броском преодолеть эти непреодолимые тридцать метров, отделявшие нас от оврага, который казался нам бомбоубежищем. И каждый раз, когда этот прыжок казался возможным, вновь, точно магнитом, притягивало нас к земле, ибо над головой снова оказывались самолеты. Сколько раз после того, как рассеивалось окружавшее нас или Шера с Толчинским облако дыма и пыли, начиналась перекличка: «Живы?» — «А вы как?»