Дэйв работал в центре в магазине одежды, для него оказалось не проблемой продавать хитрожопым соулбоям одежду для хитрожопых соулбоев, которых мы терпеть не могли, стал хорошо одеваться, перенял грубоватый стиль «2 Тон». Дэйв рассчитывал произвести на девушек впечатление своим модным видом, и у него обнаружился талант постоянно затаскивать какую-нибудь из них в постель, а мы проводили больше времени наедине со своей рукой, чем с девочками нашего возраста. Он тырил вещи из магазина и стал одевать некоторые из них, когда шёл в паб. Я ненавидел лейблы, для меня, как почти для всех панков, они были знаком, что тебя контролируют. Крис между тем плавно перешел к кражам со взломом. Как-то он хотел взять меня с собой, но меня не попёрло, не нравилась мне мысль залезть в чужой дом, даже к богатым, и ещё больше не нравилась возможность загреметь в исправиловку на шесть месяцев, ходить там строем по морозу. Я бы этого не выдержал. Самое худшее — оказаться взаперти. Это мой самый большой страх.

Тем не менее, надо признать, что Крис не отбирал последние гроши у старушек, живущих в государственных квартирах, и не грабил семьи рабочих, у которых имущество заложено и перезаложено по несколько раз. Он воровал из стоящих отдельно богатых домов в Мэйденхэд и Тэнлоу, ездил на дело на тачке Альфонсо, и вот в одну ночь его машину с приглушенным мотором заметил полицейский и решил разобраться, что с ней. Кончилось тем, что Крис, Альфонсо и третий парень, Клем, который недавно пристал к нам, смотались от него, влезли в канаву и потом драпали через поля по направлению к Дорни по колено в дерьме. Ещё три часа они путались в колючей проволоке и кустах ежевики, потом убегали от быка — они думали, что это именно бык, хотя с таким же успехом это могла быть корова или телёнок, да хоть кролик. После этого Крис оставил грабежи и вернулся к мелкому воровству, крал из магазинов, продавал вещи, которые приносил Дэйв.

Сейчас трудно восстановить все события, но я помню, как ушёл из столовой, меня достала эта мойка, и я пошёл в паб к открытию. Пришли наши повара и несколько девчонок, которые работали в баре. Объявился шеф со своей собакой и поставил мне пива. Я первый раз поговорил с ним на отвлечённые темы. Хороший мужик, он хотел, чтобы у меня было всё нормально. К девяти я был уже никакой и ушёл с одной из девушек. Она была высокой, выше шести футов, с длинными стройными ногами. И, кажется, была совсем не против, но я всё испортил, наблевал у нее дома. Ей это, естественно, не понравилось, а я смотрел на ее ноги и думал, что теперь она точно не согласится уложить мне их на плечи. И вот меня в семнадцать лет опять выгнали на улицу, как ребёнка. Но я не стал огорчаться, тем более я уже нашёл новую работу и надо было приступать в понедельник. Там платили побольше и смена была с полвосьмого до пяти. Меня должны были всему обучить. Скрести кастрюли и сковородки, отколупывать гарь — такая же нормальная работа, просто я не хотел заниматься этим всю жизнь. Парень, который был передо мной, проработал там восемнадцать лет. До пенсии. Через три месяца у него случился сердечный приступ, и он умер. Я не собирался ждать.

Три с половиной года я проработал в Мейнорс, потом меня уволили. Сказали, что настают тяжёлые времена, но это была просто отговорка. Смысл был в том, что я буду заниматься разными работами, чтобы определить, к чему я более способен, и тогда мне дадут дополнительное обучение. Они занимались электрооборудованием, и я думал, что смогу быть конструктором или электриком. Я болтался там, никуда особенно не торопясь, потом захотел прояснить несколько вопросов, и тут меня выкинули. Это был хороший тычок в зубы. Мне не нравилось тут, не нравились игры администрации. Здесь не было того настроения, как в столовой, но я оставался, считал, что так надо. Да и платили больше, а работаешь, в основном, для того, чтобы было на что есть и отдыхать в выходные.

Профсоюз помогал мне, насколько было возможно, но я сам был недостаточно силён. Среди рабочих не было единства, это было в начале восьмидесятых, когда профсоюзы хаяли в газетах, а боссы не давали ходу ни одной трудовой организации. У меня не было шансов. Никто не бросил бы инструменты и не устроил пикетирование, и руководство знало, что может делать всё, что хочет. Я не обвиняю никого из рабочих, ситуация в любом случае была безвыходная. Это была небольшая фирма, и профсоюз просто не имел здесь достаточного влияния.

В стране был экономический спад, увеличивалась безработица, и я взбесился. Было уныло и глухо. Я даже начал задумываться о политике, о том, как бизнес и правящий класс влияют на нашу жизнь. Сказать, что нас это никак не касается, нельзя. Я думаю, таков естественный ход мыслей у тех, чьи взгляды формировала музыка. Маркс, Энгельс, рабочая партия тут ни при чём, это вопрос обыкновенной честности. Было понятно, что Тори и контролируемая ими пресса хотят разрушить рабочие союзы, но я никак не мог взять в толк, почему так много обычных людей слушают их, как могут верить им, когда сами работают выше нормы, а получают гроши. Они ругали мудаков, которых видели по телевизору, но в то же время верили им. Мы жили на юге, здесь не было таких профсоюзных традиций, как на севере Англии. Слишком многие были готовы мириться с тем, что происходит, ещё хуже то, что чувствовалось — что бы они ни делали, всё равно ничего не изменится.

Крис окончательно завязал с воровством и работал в строительстве, Дэйв — всё в том же магазине, куда устроился после школы, скоро его должны были сделать менеджером, уже готовилось повышение. Оба они были согласны с Тэтчер и ненавидели профсоюзы, хотя на самом деле видели только студентов и придурков из рабочей партии, которые сами не понимали, что и как, но брались учить других, считая, что идеология важнее нормальной жизни. Газеты обсасывали тему грабежей и конца десятилетия и продвигали идею о вытеснении белых людей. Были Фолькленды, забастовка шахтёров в 1984-м, развал профсоюзов и рабочей партии. Создавалось впечатление, что на юге люди продаются в рабство — такие длинные очереди встали за ипотеками и налоговыми льготами, что уменьшение налогов внезапно стало важнее поднятия благосостояния.

После Мейнорс я несколько месяцев жил на пособие, впервые за несколько лет ничем не занимался, но деньги очень быстро закончились, и я снова начал искать работу, в результате устроился в паб. Там было ничего. Мне никогда не удавалось заработать столько, чтобы перестать беспокоиться о деньгах, но я всё равно оставался там, пока не уехал в Гонконг, пил, плыл себе по течению, слушал Смайлза и видел, как он разваливается на части. Я привык, поэтому и в Гонконге всё было просто. Эта работа — мой мир, тут легко поддерживать порядок, заполнить время рутиной. В остальном — всё тяжелее. В конце концов, я застрял на одном месте и уже не знал, что делать.

Поезд катится через Маньчжурию, контуры длинных труб стоят на фоне оранжевого неба, чёрные винтовки и горящие стволы — под правильными углами к земле, печи тянутся до горизонта, земля плоская и пустынная, не считая кустов и жёсткой травы, из которой впору делать колючую проволоку. Высовываюсь из окна, холодный воздух овевает лицо, заставляет прищурить глаза. Если бы была такая штука, как край мира, этот поезд наверняка ехал бы вслед за Колумбом на ту сторону. Закаты куда красивее, а когда вмешиваются люди, впендюривают бетон и сталь на виды для открыток, они портят идеальные виды. Сравниваю небоскрёбы Гонконга с тибетскими Гималаями, стеклянные панели и столбы света с кисельно-белыми снежными шапками. Снаружи есть и то, и то, промышленность захватывает дикие пастбища, славные солдаты Красной Армии выстроились на парад, смотрят, как транссибирский экспресс несётся к советской границе, дальше — старая добрая трасса через Сибирь в Россию и Европу.