— Ну как идет? — спросила Анфиса, очередной раз приземлившись за столик — Отлично, — икнул Петров. — Народ вспотел от вожделения. Особенно у тебя здорово получается коленочкой дрыгать. Где твоя коленочка? Дай я ущипну.

— Вот еще, колготки порвешь. Правда, здорово?

— Надо выпить за твои коленочки. — Петров налил в рюмки.

— Не много мы с тобой принимаем? — Анфиса не дождалась ответа. — Ой, Жорик! — заверещала она приближавшемуся к ним патлатому парню. — Как мило, что ты пришел!

С Жориком тоже выпили, сначала за знакомство, потом за Анфисин диск. Затем парень отошел лобызаться с остальными гостями.

— Жена у Юрика противная, — бросила Анфиска, исподволь рассматривая Ровенскую. — Селедка в очках.

— Ничего подобного, — не согласился Петров, — Света хороший человек и кандидат каких-то мелиоративных наук. Ее отец, сельскохозяйственный академик, десять лет назад дал нам пять тысяч долларов. Наш начальный капитал. Представляешь?

Ты сейчас в месяц, наверное, на булавки больше тратишь. Давай выпьем за тестя Юрика… Ага, теперь за мелиорацию, раз за Юркину жену ты пить не хочешь.

— Ты не частишь, не напьешься?

— Ни-ког-да. Хочешь, я пятьдесят раз отожмусь?

Или буду таскать тебя по сцене на руках, а ты петь?

— Не хочу! — Анфиса рассмеялась, громко и визгливо.

С соседних столиков на них оглянулись. Ровенский за спиной жены показал кулак.

Петров вдруг почувствовал острую необходимость рассказать кому-нибудь о своей несчастной любви. Ближе Анфисы у него сейчас никого не было. Она слушала вполуха, стреляла по залу глазами, ловила чужие взгляды, взмахом руки посылала приветы и воздушные поцелуи. Но разговор неожиданно поддержала.

— Я тебя понимаю, — сказала Анфиса. — Сама от любви однажды описалась.

— Что сделала? — переспросил Петров.

— В штаны надула. Я до семнадцати лет прожила на Сахалине. Маленький поселок — четыре шахты и три улицы панельных пятиэтажек. Представляешь, какой там контингент жил? Только ты никому не рассказывай, что я из рабочей семьи.

— Но выпить за маленькие поселки и за рабочий класс мы должны. — Петров наполнил рюмки.

— В десятом классе, — рассказывала Анфиса, — к нам прислали учителя химии. До этого три года никакой химии у нас не было, поэтому от наших знаний он, конечно, обалдел. Но дело не в этом. Петров, какие у мальчика были руки! Пухленькие, как сосиски.

Понимаешь? Гладкие, прямо бархатные — ни мозолей, ни грязных ногтей. Его руки меня с ума свели.

— Я к мужским рукам равнодушен, а за полезную науку химию давай нальем. И что ты?

— Умирала от любви. Ночей не спала, рыдала.

Даже химию пыталась учить. И однажды вечером заявилась к нему домой, отдаться хотела.

— Татьяна Ларина. Давай выпьем за мужские поступки женщин. И что он?

— Выслушал, по голове погладил, руку взял и поцеловал. Я раньше только в кино видела, чтобы руки целовали. А тут — мне! Расчувствовалась, и вот… Представляешь?

— Мощно. Помогло?

— Как рукой отрезало. Я на химика смотреть не могла. Сначала боялась, что он кому-нибудь расскажет, а потом как-то все растворилось. Он такой рохля был! Гвоздя у себя в комнате забить не мог, хозяйку просил.

— Надо выпить за сильные чувства, преходящие, то есть вытекающие в.., во что они там вытекают?

Не важно. Надо выпить.

* * *

Петров обещания не сдержал и Анфису провожать не поехал. Впрочем, за даму он не беспокоился — охранники не дадут ей пропасть. Его больше заботило, как добраться до дому на своей машине.

Дорога, как он помнил, двухрядная, расплывалась в четырехрядную. Петров вел машину осторожно, на скорости тридцать километров. Чтобы не заснуть, включил громкую музыку. По счастью, ему не встретился ни один гаишник. Уже припарковываясь, Петров ослабил бдительность и въехал задним бампером в столб.

Зина услышала грохот и подскочила к окну.

Павел приехал. Кажется, он шатается. Вдруг поранился?

Зина распахнула дверь в ту секунду, когда Петров собрался надавить на кнопку ее звонка.

— Ты не разбился?

— Вдребезги. Надо поговорить. Пошли на кухню. Все российские люди общаются исключительно на кухне. Там решаются судьбы мира и отдельных граждан.

— Ты пьян? — подозрительно спросила Зина.

— В стельку. Но это даже хорошо. Садись, не стой. Ты у меня троишься. Может, в сидячем положении вас будет хотя бы двое.

Зина присела с другой стороны стола.

— Ты сейчас попросишь телевизор? — усмехнулась она.

Петрову было не до воспоминаний.

— Хуже, — заявил он. — Пункт первый повестки дня. — Петров поднял палец. — Что у нас на пункт первый? Ложки, задери их волк. Значит, так. Гришка теперь ими не торгует. Он надувает народ с помощью фирм по трудоустройству. Кого-то другого искать было некогда. И потом, мне самому твои ложки нравятся. Может, я их коллекционировать буду или дарить приятелям. У тебя водки нет?

— Есть, но я тебе не дам.

— Ясно. Хотел для храбрости. Пункт второй: я в тебя влюбился. Как дурак. Нет, как полный дурак.

— В меня влюбиться может только дурак? — снова усмехнулась Зина, но сердце у нее оборвалось.

— Нет, подожди, я что-то не то сказал. Не сбивай, когда тебе в любви объясняются. Я двадцать лет этого не делал, отвык, форму потерял. Понимаешь, ты необыкновенная. Я все время хочу тебя поцеловать. Такая идея фикс и днем, и ночью. Больше ночью. Какого черта ты вышла замуж за водолаза?

Ладно, не кривись, не буду о твоем муженьке говорить. Я буду говорить о тебе. Ты необыкновенная.

Мне все время хочется тебя поцеловать.

— Это ты уже говорил.

— Да? А то, что с каждым днем ты мне кажешься все красивее, говорил? Дорогая моя, любимая…

Петров потянулся к Зине через стол. Она отпрянула, он едва не свалился со стула.

— Ладно, не бойся. — Петров обрел равновесие. — Понимаешь, все люди ищут смысл жизни.

Ну да, я пьян и говорю высоким стилем. А какого черта они еще ищут? Я тоже искал. Куда-то лез, придумывал, визжал от восторга, когда у меня получалось. Зачем? Леший его знает. А потом встретил тебя и понял, что ты и есть этот смысл. Все элементарно просто. Женщина любимая, дети. Я тебя полюбил в тот момент, когда увидел, как ты кормишь Ваню и Саню.

— Не ври, — нахмурилась Зина, — скажи еще, что когда коляску на пятый этаж тащил. И вообще, этот разговор ни к чему. Зачем ты его завел?