О, волшебство театральных подмостков! О, чудо собственной невесомости на эшафоте сцены! О, труд писателя в безлунную ночь! О, читатель, перелистывающий эту страницу. О, страница – любовница грез. О, грезы – помеха обучению…

Угол оказался очень привлекательным местом для моего выступления. С него открывался великолепный вид на лица одноклассников, тут же превратившихся в благодарных зрителей. Мне было хорошо видно, кто чем занимается. Кто как реагирует на учительские догмы. И вообще, я, столько времени любовавшийся с последней парты спинами и затылками детей, наконец-то увидел: Лица! Брови! Носы! Чубчики! Подбородки! Губы! Глаза! Глаза! Глаза! Особенно девчачьи.

Любопытство. Россыпи искр. Надежды. Отчаяние… Все мерцало в этих еще малюсеньких и крошечных душах.

Привлечь их внимание оказалось так просто и так естественно! Чудодейственность сцены (знакомая мне по утренникам в детском садике) вылезла из Давида во всем своем великолепии и в одно мгновение покорила всех пластикой пантомимы неугомонного паяца.

Мульт: Конечно – быть! Быть! И ни о каком «не быть» не могло идти и речи!

Призвав на помощь свои выдающиеся способности, я начал представление. Но, как это часто случается в тоталитарных режимах, в самый разгар выступления меня попросили сойти со сцены и выйти вон.

Кроме скуки и навалившейся тишины, в школьном коридоре никого не оказалось. Попытка выбраться на улицу через парадный вход провалилась. Его охраняла круглая, как наш с мамой аквариум, вахтерша. В левой руке у нее была газета «Вечерний Волгоград», а в правой – пластмассовый футляр для очков.

Зная по опыту, что так называемые пожарные выходы имеются во всех детских учреждениях, я стал искать запасной вариант и вскоре был вознагражден за свою наглость. Дверь, ведущая под лестницу, выпустила меня в другой двор, другой мир и другую реальность, где я увидел небольшую спортивную площадку, на которой светло-русый мальчик пинал мяч. Вскоре мы гоняли этот мяч вместе, отрабатывая по очереди мастерство голкипера и нападающего. Прозвеневший звонок отрезвил эйфорию спортсмена, и я побежал на следующий урок, отрясая на ходу штаны и рубашку от вездесущей пыли.

Открытая Давидом формула свободы: «День, парта, класс, спина соседа – моих рисунков синий след. Учись еще хоть четверть века – все будет так. Исхода нет!»[215]– обрадовала и воодушевила сознание первоклассника на новые подвиги. Во мне родилась уверенность – что в жизни всегда можно найти выход. Главное, не сдаваться и не терять надежду!

С этой поры я стал подавлять приступы сплина, посещающего меня во время уроков, рисунками сакральной геометрии на спинах одноклассников, что тут же поощрялось моей депортацией из кабинета в коридор. Постепенно бдительность, находившаяся еще в самом зачатке своего возникновения, перестала справляться с позывами ребенка к счастью, и я непроизвольно ослабил реакцию на подавляющие волю звонки. Все это и многое другое закончилось для Давида очень плохо.

Мульт: Детям нельзя жить естественной жизнью эукариотов[216]. Они должны существовать в искусственном мире взрослых.

Alieni juris[217].

Я это понял сразу, как только выплюнул соску. И все же не хотел мириться с групповой моралью внутри культурного сообщества, отстаивая право создателя на гуморальную регуляцию[218]моего развивающегося организма и его потребностей.

О, Создатель! О, Творец мой! Как хорошо я тебя понимал в то время. Как близок ты был мне по духу и природе своей – Дедала, не Сурта[219].

Но миром правят суета и страх. Страх перед массовым сиротством. Перед внезапностью уединения, которое может привести эту толпу в плохую компанию. В компанию собственного сознания. Сознания, не усомнившегося ни в чем, кроме своего достоинства. Кроме самого себя. Кроме того, что было единственно реальным в этой жизни от рождения и до последнего проникновения мира в легкие вашего тела…

За короткий срок моя слава выросла до таких размеров, что дело дошло до директора школы, и она вызвала маму.

6

Теплая осень заканчивалась. Небо все больше искажала гримаса теней и полутонов. В борьбе с облаками солнце настолько ослабло, что стало просыпаться позже, а ложиться раньше. Словно почуяв бессилие Творца, мелкие тучки боязливо выползали из-за горизонта и, пробежавшись по бархатному небу, как крысы по каменистой подворотне, начинали пиршество, заполняя собой весь мир. Они сваливались на небосвод огромными тюками ваты, пропитанными чернилами и пылью теней. От этого светло-голубое полотно неба утрачивало свою прелесть. Безмятежность вздрагивала, трепетала, разрушая идиллию природы, и, разрастаясь мазутными лужами, грозовые облака покрывали глаза людей нефтяной пленкой сумерек и целлофаном струящегося дождя.

Так приходил вечер.

Идя спать, я утешался мыслью, что после того как лягу, мама придет меня поцеловать. Но она приходила прощаться со мной так ненадолго и так скоро уходила, что в моей душе больно отзывались сначала ее шаги, а потом легкий шелест ее голубого муслинового платья, проплывавший по коридору, когда из кухни она шла в комнату прабабушки смотреть телевизор. Шелест и шаги возвещали, что я услышу их вновь. Я предпочитал, чтобы это наше прощание происходило как можно позже. Иной раз, когда она, поцеловав меня, уже отворяла дверь, мне хотелось позвать ее и сказать: «Поцелуй меня еще раз», – но я знал, что она рассердится, оттого что уступка, которую она делала моей грусти и моему возбуждению, раздражала прабабушку, считавшую этот ритуал нелепым. Словом, строгий ее вид нарушал то умиротворение, которым веяло от мамы на меня за секунду перед тем, как она с любовью склонялась над моей кроватью и, словно протягивая святые дары покоя, тянулась ко мне лицом, чтобы я ощутил ее присутствие и почерпнул силы для сна.