все же некоторое время надо отдавать организации своей научной работы. Я говорю нарочно «организации», а не администрации. Ученые должны сорганизовывать себе администрацию. Воркотней это не сделаешь. Многие думают, что в Кембридже мне все подавалось готовым на подносе, и я только, мило улыбнувшись, глотал. Нет, каждой своей вещи, машин, лаборатории – я добивался. Я немало времени потратил на организацию своей работы. На тренировку механика, ассистента, на доказательства справедливости своих достижений и пр. Но никто эту работу не видит, но она всегда берет много времени и она залог успеха в работе вообще. Тут, в Союзе, я не боюсь даже бюрократии, не боюсь отсталости в некоторых областях нашей техники, не боюсь недостатка комфорта и пр. Я думаю, что смогу со всем этим побороться, и уже начал это делать. <…>.

Москва, 8 апреля 1935 г.

<…> Мое положение мне сейчас напоминает то душевное состояние, и котором я был лет 16 тому назад, когда я потерял жену и двух детей. Мне было очень тяжело, та же апатия и то же отсутствие желания жить. Но я спасся тем, что намеренно заставлял себя не думать о прошлом. Я запрятал все письма жены, не ходил на кладбище, спрятал все ее портреты, одним словом, все-все, что могло мне напомнить о прошлом. И знаешь, теперь еще я не собрался [c] мужеством прочитать наши старые письма.

Вот так же я поступаю сейчас. Все, что мне напоминает мою работу, прерванный клубок моих мыслей, я избегаю. Поэтому мне очень легко заниматься физиологией, органической химией и биохимией. Но на физике, пока моя лаборатория не прибудет сюда, надо поставить крест. <…>

Москва, 13 апреля 1935 г.

<…> Жизнь изумительно пуста сейчас у меня. Другой раз у меня кулаки сжимаются и я готов рвать на себе волосы и беситься. С моими приборами, на моих идеях в моей лаборатории другие живут и работают, а я здесь один сижу, и для чего это нужно, я не понимаю. Мне кажется подчас, что я схожу с ума. <…>

Обычно я всегда люблю фантазировать, <…> думать о невозможных экспериментах и опытах. Так, для себя, видно, некоторая гимнастика ума. А теперь пусто совсем. Мне кажется, что [я] поглупел или глупею. Наука так далека и неродственна мне. Начинает казаться, что жизнь сама по себе, а я сам по себе, и мне нестрашно сейчас было бы покинуть арену житейской суеты…

Москва, 4 мая 1935 г.

…Вчера В. И. [Межлаук] меня принял к вечеру, так что потом писать тебе было трудно. Я получил твое 115-е письмо, где ты пишешь о том, что появилось в газетах, после того, как видел В. И. Так что когда он протянул мне номер «Times» с письмом Резерфорда, то я был поражен. Кроме того, он передал мне телеграфную сводку всех газет[98]. <…>

Разговор наш был не особенно приятным. Я же не могу сказать, что мне хорошо здесь сейчас, когда я загнан в полное одиночество. Я же не могу сказать, что мне не безумно тяжело без моей работы. Но, конечно, вопрос очень сложен. Я, Аничка, право, не знаю, что мне делать!

Сегодня В. И. прислал письмо Резерфорда в «Times», и я его очень внимательно прочел. Крысеночек, я все ломаю голову, что мне делать, но в моем состоянии какая-то апатия – ну, будь что будет, думаю, и оставьте меня в покое. Что я еще буду вмешиваться во все это?

Я просил В. И. свести меня с М[олотовым]. Когда-то было время, когда люди считали приятным со мной знакомиться, а у нас – наоборот.

В. И. говорит, [что] навряд ли Молотов захочет со мной говорить, и отметил, что то, что он со мной разговаривает, надо считать за большую честь, которой не удостаивается ни Карп[инский], ни Волг[ин]. Вообще он говорил, что я должен слушаться их, если им народ поручил управлять страной. Я говорил, что слушаюсь во всем и исполняю все, что мне приказывают. Но некоторые из приказов звучат так, [как] если бы позвали Бетховена и сказали: пиши 4-ю симфонию! Конечно, Бетховен может дирижировать концертом по приказанию, но [он] навряд ли бы согласился писать симфонии по приказанию, во всяком случае хорошие. Так и я – концертирую и выполняю все, что с меня требуют, но и не могу заняться творческой работой. <…>

Ты знаешь, как-то странно мне было читать письмо Резерфорда и «Таймс». Как будто там пишут о каком-то другом Kapitza, который был ученым, судьбой которого интересовались «scientific men throughout the world»[99], а теперь Kapitza – маленький, глупый, несчастный – барахтается на ниточке, как барахтается паучок с пружинными ножками, которого когда-то вешали на елку. Вот держат меня за веревочку, а я делаю беспомощные движения ножками никчемными и не двигаюсь с места. Ну что я сделал за эти восемь месяцев? Ничего! И как пусто это время и никто меня не хочет понять. <…>

Москва, 21 мая 1935 г.

…Оставаясь работать в Союзе без доверия, я буду висеть в воздухе. Меня в два счета заклюют до смерти. Это ведь у нас очень легко делается. Ты знаешь, даже поклевывают такого человека, как Иван Петрович [Павлов]. Я недавно прочел его научные работы, так что мне его работа ясна, и его своеобразный и совсем независимый образ мышления сильно [меня] поразил и очаровал. Так что, когда П. П. Л[азарев] в разговоре вздумал критиковать Ивана Петровича, я смог за него заступиться, и мне была ясна вся неосновательность этой атаки. Конечно, все на свете могут ошибаться – и Иван Петрович, и мой Крокодил[100], но ведь это неизбежно в процессе работы, и при правильной оценке даже по ошибке можно судить о силе ума человека. Ошибки бывают банальные – их делают обычные люди, но бывают и гениальные – их делают Иваны Петровичи. И первый признак большого человека – он не боится ошибок ни у себя, ни у других. А мелкий человек только и думает и говорит об ошибках людей.

Петр Леонидович Капица

Ну вот тебе философия, да что же мне остается делать, как не философствовать, Крысеночек?[101] Ты мне присылаешь Nature, который приходит регулярно; те статьи, которые касаются моих работ, я не могу читать, а то впадаю в полусумасшедшее состояние. Ты знаешь, мне понятно состояние тех наркоманов, которых насильно оставляют без гашиша. Я понимаю,