— Но летать можно и не на военных самолётах.

— Можно. Но ныне и там нашего брата, безлошадного, то есть безработного, хватает.

— Вот каждый день по радио и по телевидению передают, что самолёты у нас изношены до предела, не хватает запчастей, топлива. Денег вам действительно платят мало, кормят плохо. А почему же вы молчите?

— Не молчим. Но от наших возмущений, от крика мало толку. Меняют министров, главкомов, а техника и порядки остаются старые.

— Значит, как я понял, у фээсбэшников есть основания не доверять не только солдатам, но и офицерам?

Вот куда клонит Гавриил Прокопьевич, понял Геннадий. И вдруг мелькнула мысль: а не из ФСБ ли эта компания, решившая таким способом проверить его. Тогда как объяснить двоих убитых? Не могут же такими методами работать стражи безопасности… На всякий случай ответил уклончиво:

— В ФСБ я не служил и не знаю, по какому принципу они определяют верных и не верных нашему правительству. Могу только поручиться за своих сослуживцев, что среди них подлецов, способных на убийство своих товарищей, нет.

— А вот это зря, — покрутил головой Гавриил Прокопьевич. — Нынче за родного брата нельзя поручиться — все решают деньги. И к вам на аэродром не с Луны же диверсант свалился… Но хватит об этом. Я совсем забыл, зачем пришел. — И сам потянулся к бутылке.

Выпили ещё по рюмке, и «реглан» стал прощаться, оставив Геннадия в ещё большем смятении…

В последующие дни «сосед по даче» не появлялся, и Геннадий коротал целые сутки все с теми же охранниками, Андреем и Константином: смотрели телевизор, пили водку, играли на бильярде, установленном в одной из комнат наверху. Утром, после завтрака с Геннадием на улицу выходил либо Андрей, либо Константин. Улица — это огороженный высоким забором из железобетонных плит с колючей проволокой наверху участок дачи, соток сорок, с елями и березами по одну сторону и садом — по другую. Перед домом, занесенные снегом, виднелись цветочные клумбы с засохшими и неубранными будыльями. Сад был еще молодой, но яблони уже загустели, требовали обрезки, вишни и сливы тоже не ухожены — заросли молодыми побегами. Чувствовалось, хозяин бывает здесь редко.

По утрам вся троица выходила на физзарядку, несмотря на непогоду, на мороз, раздетыми до пояса; делали пробежку, разогревались, потом занимались гимнастикой, обтирались снегом. После чего шли в спортивный зал и отрабатывали приёмы самбо.

В первый же день Андрей шутливо сказал:

— Ну-ка, покажи, чему вас там, в армии, учили. Начнем с самого простого — самооборона без оружия от вооруженного противника. У меня нож, а у тебя кулаки. Можешь, если сможешь, — улыбнулся он, — бить меня изо всех сил. Но не обижайся, если и я чиркну тебя где-нибудь.

«Ничего себе заявочка, — подумал Геннадий. — У него нож, а у меня… „Можешь, если сможешь, бить меня изо всех сил“. Уж не хочет ли он разделаться со мной таким способом? Убивать просто так вроде бы совесть заедает, а тут как-никак поединок». Но выбора у Геннадия не было. Хочешь не хочешь, приходится принимать условия.

Они сбросили кеды и разошлись на противоположные концы мата, застеленного белым матерчатым покрывалом. Константин встал у шведской стенки, как секундант, откуда было лучше видно, и скомандовал:

— Сходитесь и начинайте.

Первым навстречу двинулся Андрей. Геннадий тоже сделал несколько шагов вперед и принял боевую стойку. Раньше у себя в клубе он занимался в секции самбо, но занятость по службе не всегда позволяла бывать на уроках. Правда, кое-чему он там научился, и тренер хвалил его за реакцию. Но то были занятия, а тут, может, решается его судьба или жизнь…

Андрей приближался, держа нож сбоку на вытянутой руке, и трудно определить, как он нанесет удар — сверху или снизу.

Геннадий сосредоточился. Самый опасный удар снизу, его труднее отбивать. Мышцы Геннадия напряглись, как сжатые до предела пружины. Андрей приближался. Он подошел почти вплотную и вдруг, выкинув левую руку вперед, для отвлечения внимания, правую с ножом взметнул вверх и тут же постарался нанести удар. Геннадий едва успел уклониться и отработанным приемом левой отбил руку с ножом и заломил ее мертвой хваткой локтевым суставом. Ребром ладони правой рубанул напавшего по шее.

Андрей выронил нож.

Геннадий отпустил его, видя помутневшие глаза «тренера» и давая ему прийти в себя.

Тот перевел дыхание, потер шею.

— Ну ты и фрукт, — сказал с укоризной. — Что ж не предупредил, что занимался самбо?

— Разве то занятия? Раза четыре ходил в секцию, а потом полеты, служба.

Андрей помолчал — верить или не верить?

— А ну-ка, ты теперь с ножом. Только настоящий я тебе не доверю: ты ладонью чуть меня инвалидом не сделал. — Достал из шкафа деревянный, с тупым концом. Намазал его красной краской, сунул Геннадию. — Нападай.

Геннадий не стал особенно мудрствовать, повторил его прием. И Андрей, то ли не рассчитывал на повторный маневр, то ли второй пилот оказался стремительнее, ловчее, не увернулся: красная отметина осталась на его плече.

— Ну и реакция у тебя, — восхищенно помотал головой Андрей. — Выходит, не нам тебя учить, а у тебя есть чему поучиться…

В часы отдыха Геннадий не раз спрашивал у своих опекунов: «И долго вы еще будете меня здесь держать?» Ему отвечали почти по-украински: «Не спеши, кумэ, в баню, пар останется — позовем. Чем тебе у нас плохо? Пей, ешь, отдыхай. Хозяин скажет, когда надо».

Но хозяин молчал. И Геннадий, чтобы не впасть в отчаяние, вспоминал свои лучшие годы: учебу в летном училище, Ларису. Всего пять лет интересной, полной надежд и мечтаний жизни. Как быстро они пролетели!

Особенно вспоминались первые полеты с инструктором, потом самостоятельные.

В лётной группе было пять человек, пять крепких дружных ребят: Коля Мельничнов, Миша Кудашов, Иван Рожков, Юрий Лаптев и он, Геннадий Кленов; летчик-инструктор — капитан Новиков, невысокого роста кучерявый шатен, повоевавший уже в Афганистане, награжденный двумя орденами — Красной Звезды и «За службу в Вооруженных силах» 3-й степени. Интереснейший был человек: душа — на земле и зверь — в небе.

Как-то Геннадий отрабатывал высший пилотаж в зоне. Старался выдержать все параметры полёта, предписанные курсом лётной подготовки: скорость, высоту, крен. Выполнил вираж, петлю Нестерова, переворот. Инструктор сидел в задней кабине и молчал. Ни одобрения, ни замечания, этого раньше с ним не бывало: он любил поболтать в полете, покритиковать, «прочистить мозги». Геннадий насторожился. И когда сделал первую «бочку», капитан взорвался:

— Ты что за ручку, как за сиську, держишься?! И гладишь её, гладишь. Это тебе не чувиха какая-нибудь, которую ты соблазнить захотел. Смотри, как надо! — И так рванул ручку на себя, потом вниз, вверх, что самолет, казалось, трещал от перегрузок, а у Геннадия в глазах чертики прыгали. Чего инструктор только не выделывал, выжимая из самолета и курсанта все, что они могли выдержать. Это был настоящий класс высшего пилотажа. И выводя из одной фигуры, чтобы тут же начать другую, инструктор пересыпал свои действия такими непотребными словечками, каких Геннадий от ярых матерщинников не слышал.