Кто-то – мама, отец, быть может, Томас – поместили в «Чарльстон меркьюри» объявление.

ПРОПАЛА РАБЫНЯ

Мулатка. Редкие верхние передние зубы. Иногда хромает. Отзывается на имя Шарлотта. Одета в темно-синее платье и красный шарф. Опытная швея. Принадлежит судье Джону Гримке. Солидное вознаграждение за возвращение.

Ответа на объявление не последовало.

Каждый день я наблюдала из заднего окна своей комнаты, как Подарочек ходит кругами по рабочему двору. Иногда она бродила целое утро. Никогда не меняла пути, начинала от задней части дома, шла к кухонному корпусу, мимо прачечной, потом к дубу, прикасалась рукой к стволу и возвращалась к дому мимо конюшни и каретного сарая. Дойдя до ступеней крыльца, начинала заново. Это было какое-то педантично-ритуальное круговращение скорби, в которое никто не вмешивался. Даже моя мать не препятствовала странному хождению по двору.

Я не слишком печалилась о том, что потеряла Берка и что свадьба расстроилась. Не странно ли это? Да, я выплакала море слез, но в основном от стыда.

Я больше не нарушала своего затворничества. Напротив, нашла в нем прибежище.

Почти ежедневно я получала записки с цветистыми изъявлениями сочувствия. За меня молились все кому не лень. Надеялись, что моя репутация не слишком пострадает. Известно ли мне, что Берк уехал из города и, говорят, живет у дяди в Колумбии? Разве не ужасно, что его мать разбил паралич? Как поживает моя мать? Без меня на чаепитии было скучно, но мое затворничество одобряют. Не стоит отчаиваться, наверняка найдется молодой человек, которого не оттолкнет мой позор.

Я заполняла свой дневник напыщенными тирадами и жалобами, потом вырывала страницы и сжигала их со всеми высокопарностями. Постепенно страсти утихли, и осталась лишь молодая женщина с загубленной жизнью. В отличие от Подарочка, я не имела представления, по какой тропинке идти.

* * *

Прошел месяц после исчезновения Шарлотты, пронизывающий ветер сорвал с дуба почти все листья. Подарочек продолжала одержимо вышагивать каждое утро, но делала лишь один круг. Неделей раньше моя мать запретила ей ходить по двору и велела приступать к своим обязанностям. Предстоял насыщенный светский сезон, а значит, нужны новые наряды, и все шитье теперь лежало на Подарочке. Шарлотты не было. Никто не верил, что она вернется.

Мне удалось растянуть три недели затворничества на четыре, но вот моя передышка закончилась. Мать велела и мне вернуться к своим обязанностям, то есть к добыванию мужа. Она поведала, что гребную шлюпку в Атлантике может спасти проходящий мимо корабль, но только если шлюпка сумеет обратить на себя внимание, – неуклюжая метафора описывала мои перспективы на брак. Сестра Мэри подбодрила меня примерно в тех же выражениях:

– Выше голову, Сара. Держись так, будто ничего не случилось. Старайся быть веселой и уверенной в себе. Ты найдешь мужа. Если будет на то воля Божья.

«Если будет на то воля Божья». Какими странными кажутся мне сейчас эти слова.

В вечер завершившегося затворничества я показалась на публике, посетив проповедь известного священника, преподобного Генри Коллака, во Второй пресвитерианской церкви. Это были не те воды, о которых говорила моя мать. Епископальная церковь еще могла сойти за светское общество, но уж никак не пресвитерианская с ее религиозным возрождением и криками о покаянии, но мать не возражала. По крайней мере, я гребла в шлюпке, не так ли?

Я сидела на скамье рядом с пригласившей меня набожной подругой и поначалу почти не слушала. Слова – грех, моральная деградация, кара – пролетали мимо сознания, но в какой-то момент нечто привлекло мое внимание.

Глаза его преподобия остановились на мне – не могу объяснить почему. Заговорив, он продолжал смотреть на меня.

– Разве вам не противно оттого, каким ветреным существом вы стали? Не унизительно осознание собственной безрассудности, не устали еще от балов с их раззолоченными игрушками? Не следует ли отказаться от суеты и развлечений этой жизни ради спасения души?

Я чувствовала, что он говорит именно со мной. В этом было нечто сверхъестественное. Откуда мог он знать мои мысли и чувства? Как понял, что именно в тот момент я смогла увидеть себя самое?

– Господь взывает к тебе, – произнес он. – Господь, возлюбленный твой, умоляет дать ответ.

Эти слова привели меня в восторг. Казалось, они пробили брешь в извечной фальши. Я, потрясенная, тихо сидела на скамье. Преподобный Коллак теперь не выказывал ко мне пристального внимания, а может, этого внимания и не было, не важно. Он стал гласом Господа. Подвел меня к краю пропасти, и мне надлежало сделать выбор между смирением и разнузданностью.

Пока его преподобие долго и горячо молился за наши души, я приняла решение. Поклялась, что не вернусь в свет. И замуж не выйду. Никогда не выйду замуж. Пусть говорят что угодно. Я посвящу себя Богу.

* * *

Две недели спустя, в день своего двадцатилетия, я в сопровождении Нины вошла в гостиную, где собралась вся семья, чтобы высказать мне добрые пожелания. Увидев меня в самом простом платье и без украшений, Мэри грустно улыбнулась, словно на мне было одеяние монахини. Видимо, мама рассказала сестрам, а также отцу и братьям о моем обращении к Богу.

Тетка испекла мой любимый десерт – двухслойный пирог с коринкой и сахаром. Его замешивали на доске, клали дрожжи и оставляли подходить. Этот пирог поднялся замечательно! Нина нетерпеливо скакала около него, и наконец мама дала сигнал Тетке разрезать вкуснятину.

Отец что-то обсуждал с моими братьями. По обрывкам разговора я поняла, что Томас разгневал собеседников, поощряя программу, известную как колонизация. Из того, что я уловила, этот термин имел мало общего с британскими завоеваниями прошлого столетия и всем, что связано с рабами.

– …В чем заключается твоя концепция? – спросила я.

Они воззрились на меня, как на муху, пролезшую через щель в ставне и надоедливо жужжавшую около.

– Это новая передовая идея, – ответил Томас. – Вопреки вашим представлениям она скоро превратится в национальное движение. Попомните мои слова.

– Но что это? – спросила я.

– Нам предлагают освободить рабов и отослать их обратно в Африку.

Я оказалась не готова к такому радикальному проекту.

– …Как, но это абсурдно!

Моя реакция застала их врасплох. Даже Генри и Чарльз, тринадцати и двенадцати лет, в изумлении уставились на меня.

– Храни нас Господь, – произнес Джон. – Сара против!

Он решил, что я переросла мятежные настроения и стала, как все, поборником рабства. Я не винила его. Когда в последний раз кто-то из них слышал мои высказывания против рабства? Я долго жила во власти любовных чар, испытав на себе худшую напасть для женщины – тягостное ожидание.

Джон захихикал. В камине бушевал огонь, и ярко освещенное лицо отца покрылось испариной. Он вытер лицо и тоже рассмеялся.