Невзирая на давление и интриги, Барклай продолжал придерживаться отступательной стратегии. Руки у него были по-прежнему связаны, он оставался главнокомандующим лишь 1-й Западной армией. 3-ю возглавлял генерал Тормасов, а 2-й командовал главный соперник Барклая, Багратион. Авторитет Багратиона в русской армии был непререкаем, его обожали и генералитет, и солдаты, военную карьеру его навсегда освятили походы с Суворовым, который особенно выделял и любил Петра Ивановича. Багратион и в самом деле был прекрасным боевым генералом, хотя серьезно уступал Барклаю в образованности и уме. Оппоненты Барклая, среди которых были генералы Н.Н. Раевский, Д.С. Дохтуров, М.И. Платов, братья Тучковы, давно пытались добиться того, чтобы единым главнокомандующим армией стал Багратион, но попытки их терпели неудачу. Тогда генералы обратились за помощью к Константину Павловичу.

Неприязнь цесаревича к главнокомандующему была известна. Краткая высылка в Москву, завершившаяся, впрочем, возвращением в главную квартиру, только усилила в нем антибарклаевский пыл. В дни, когда горел Смоленск, Константин Павлович утешал несчастных жителей старинным способом — указывал на крайнего. «Что делать, друзья! — вздыхал великий князь. — Мы не виноваты. Не допустили нас выручить вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, и больно, но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!»

Вполне естественно, что противники Барклая воззвали именно к великому князю — и Константин с удовольствием взялся за дело. После очередного бурного совещания с оппозиционно настроенной генеральской партией цесаревич воскликнул: «Курута, поезжай за мной!» — вскочил на лошадь и поскакал к Барклаю. Передаем слово А.Н. Муравьеву, бывшему в тот день дежурным адъютантом великого князя. «За ним (Константином. — М. К.) последовали его адъютанты и я, как на этот день дежурный при нем. Поскакали мы за ним к Барклаю и застали его в открытом сенном сарае, откуда он осматривал местность и отдавал приказания. День был жаркий, мы около полудня прискакали к Барклаю и слезли с лошадей. Константин Павлович без доклада взошел к нему со шляпой на голове, тогда как главнокомандующий был без шляпы, и громким и грубым голосом закричал… “Немец, шмерц, изменник, подлец, ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде. Курута, напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду”, и сопровождал эту дерзкую выходку многими упреками и ругательствами. Константин Павлович, натешившись бранью и ругательством и не получив ни слова в ответ, сел опять на лошадь и поехал домой, и мы за ним; дорогою он с насмешкою говорил: “Каково я этого немца отделал!”».

Кто кого отделал, стало ясно два часа спустя. Константин получил от Барклая конверт с предписанием сдать корпус и выехать из армии. Цесаревич вынужден был повиноваться. Гвардейский артиллерист И.С. Жиркевич писал, что после встречи с Барклаем великий князь «рвал на себе волосы и сравнивал свое положение с должностью фельдъегеря». 10 августа Константин поскакал в Петербург, чтобы взять реванш и склонить императора к отставке Барклая. Цесаревич беспокоился напрасно — решение о назначении главнокомандующим человека с русской фамилией давно уже было принято царем. Известие о том, что место Барклая займет один из самых умудренных и опытных генералов армии светлейший князь М.И. Кутузов, застало Константина на пути в Петербург.

На подъезде к столице он встретил Кутузова, спешащего в армию, и рассказал ему об общем положении русских войск. А чуть раньше на дорогах войны увидел Константина адъютант нового главнокомандующего, Александр Иванович Михайловский-Данилевский, который тоже направлялся в действующую армию. «Я никогда не забуду впечатления, — вспоминал молодой адъютант Кутузова, — которое произвело на меня следующее зрелище на станции Тосна, близ Новгорода. Приехав туда довольно поздно вечером, я увидел множество народа, стоявшего около одного дома в величайшем молчании, и на вопрос мой, что это значило, мне показали спавшего под навесом сего дома на соломе Константина Павловича, возвращавшегося из армии в Петербург. Он был завернут в серую шинель, спокойствие и вместе с тем горесть изображались на бледном лице его; вблизи никого не было видно из свиты его, и только скромная коляска, запряженная четырьмя лошадьми, стояла неподалеку. Вид внука Екатерины, спавшего на соломе, меня поразил; но усладительно было смотреть на заботливость народа, вокруг него собравшегося, обнаружившего оную безмолвием и телодвижениями, чтобы не нарушать покоя его. Добрые ямщики, с коими я говорил, изъяснили мне в самых сильных выражениях неограниченную преданность свою к императорскому дому».

Есть в этой сцене что-то провидческое — Константину предстояло пережить еще немало скитаний, в скитаниях он и умер.

Пока же, приехав в Петербург, Константин Павлович, по воспоминаниям сильно недолюбливавшей его императорской фрейлины графини Р.С. Эдлинг, «только и твердил, что об ужасе, который ему внушало приближение Наполеона, и повторял всякому встречному, что надо просить мира и добиться его во что бы то ни стало. Он одинаково боялся и неприятеля, и своего народа и, ввиду общего напряжения умов, вообразил, что вспыхнет восстание в пользу императрицы Елизаветы. Питая постоянное отвращение к невестке своей, тут он вдруг переменился и начал оказывать ей всякое внимание, на которое эта возвышенная душа отвечала лишь улыбкою сожаления».

Графиня Эдлинг обвиняла Константина в трусости, замечая, что «в виду опасности» он терялся так, что его «можно было принять за виновного или умоповрежденного». Графиня судит предвзято, на поле боя она не бывала, мы же знаем, что во многих сражениях цесаревич проявлял и отвагу, и проницательность хорошего военного тактика. Тем не менее утратить мужество в решительную минуту великий князь тоже мог, это тоже было в его характере, и нам еще предстоит убедиться в этом. Посему в роковых для русского народа событиях 1812 года цесаревич не принимал участия. Он присоединился к войскам лишь тогда, когда началось отступление французской армии и победа России в войне стала делом решенным. Как утверждает графиня Эдлинг, до своего выезда в армию Константин находился в Твери у великой княгини Екатерины Павловны. Этому, однако, противоречат камер-фурьерские журналы, в которых отъезд Константина из Петербурга в эти месяцы не зафиксирован — вероятнее всего, великий князь провел их в столице. Тверь же он посетил еще до войны, зимой 1811 года, пробыв там всего десять дней.

В день Рождества Христова 1812 года Александр издал знаменитый манифест об окончании Отечественной войны и изгнании захватчиков из российских пределов: «Объявленное нами при открытии войны сей свыше меры исполнилось: уже нет ни единого врага на лице земли нашей, или лучше сказать, все они здесь очутились, но как? — мертвые, раненые и пленные! Сам гордый завоеватель и предводитель их едва с главнейшими чиновниками своими отселе ускакать мог, растеряв все свое воинство и все привезенные с собою пушки».

Дальше можно было не воевать, отправиться на зимние квартиры, сбросить с плеч увесистые ранцы, отдохнуть и, наконец, согреться. На таком сценарии особенно настаивал Кутузов — он считал задачу исполненной, войну оконченной и за пределы России идти не хотел. Константин совершенно разделял мнение главнокомандующего и желал мира. Александр не сомневался в необходимости продолжить военные действия. Он понимал, что остановиться на русской границе, прекратить преследование Наполеона значит лишь затянуть войну. Поражение в России только раззадорило французского императора, и это было очевидно — не успев закончить одну кампанию, Наполеон уже готовился к новой и собирал войска. Александр не знал этого доподлинно, но был в этом убежден. А потому освобождение Европы от власти Наполеона должно было стать полным. И освободителем Европы будет он, русский православный император.