В наше время работа по восстановлению валиков продолжается в Москве, в Отделе звукозаписи Государственного литературного музея. Значительная часть валиков оцифрована, остальные – из числа сохранившихся – ждут своей очереди.

Первые воспоминания о нем безнадежно заслонены воспоминаниями о его ирландском сеттере по имени Бвана, что означает “господин” на языке суахили – такое изысканное имя дал псу полиглот-дядюшка. Впрочем, тетушка Анна Васильевна запросто звала сеттера Бонькой. На Бване-Боньке разрешалось ездить верхом – и он сам, и тетушка позволяли. Какое это было счастье – прокатиться, зарыв руки в мягкую рыжую шерсть и крепко в нее вцепившись, умирая от страха одновременно и перед ним (грозный зверь!), и перед опасностью с него свалиться (высоко!), во всю длину коридора от входной двери до тетиной комнаты. Вернувшись после двух лет эвакуации, я обнаружила, что никакой длины коридора в дядюшкиной квартире нет и, стало быть, никогда не было, что от дверей до дверей – метров семь, не больше. Наверное, и страшный зверь Бвана, казавшийся мне огромным, уменьшился бы в размерах до просто собаки, но и Бваны в ту пору в доме тоже не было.

Дядюшка Сергей Игнатьевич был невысок, хрупкого телосложения, носил на голове аккуратную профессорскую шапочку черного шелка – должно быть, именно такую сшила булгаковскому Мастеру прекрасная Маргарита. Не только всем своим обликом и манерами, но, в первую очередь, образом жизни, поведением дядюшка воплощал, сохранял, а пожалуй что и защищал традиции изничтоженного прошлого, традиции интеллигентского, профессорского мира, как видится он нам, его не заставшим, сквозь призму русской литературы. Сергей Бернштейн был благороден до чрезмерности, до полного пренебрежения реальностью, которая грубо поднимала его на смех. Ученикам давал не только знания, но и заботу, иные подолгу жили у него в пору всеобщей нищеты, как говорится, на всем готовом, он диктовал им целые главы их диссертаций – по этой причине всегда блестящих. Устраивал их последующую научную судьбу. Они его обожали – и платили ему забвением.

Ему было свойственно то, что я назвала бы аристократическим демократизмом, который бывает присущ особам высокого интеллекта или высокого происхождения: внимание к делам, проблемам самых простых, малообразованных, казалось бы, далеких ему людей – домработницы, соседки, неблизких родственников, он всегда находил темы для уважительных бесед с ними на интересные для них темы и на подходящем им уровне. В то же время он отличался жесткой принципиальностью во всем, что касалось основных для него категорий: науки и нравственности.

Удивительным (а может быть, напротив, как раз естественным) образом его достоинства зачастую оборачивались против него.

До меня дошли два главных сведения о его ранних годах: он отличался исключительной красотой и крайней медлительностью – и о том и о другом сохранилось немало рассказов в семье, которые я слышала от бабушки. У меня по сей день висит выполненный на фарфоре портрет дитяти с ангельским личиком в обрамлении длинных светлых локонов. “Кто эта красавица?” – спрашивают гости. “Профессор Бернштейн в четыре года”. Самому ему от красоты было мало радости, внимание окружающих досаждало изрядно. На прогулке чужие тетеньки ахали и причитали вокруг, мешая отдаться игре и навлекая насмешки ровесников. Самые шустрые и любвеобильные норовили потискать, а если он бывал недостаточно терпелив или, того хуже, отбивался, то получал выговор от матери или бонны. Притом матушка из педагогических соображений уверяла, что восхищались красотой не его, а его шапочки, чему приходилось верить, или делать вид, что веришь, и на всякий случай ненавидеть и стараться изничтожить каждую новую шапку, из чего тоже не выходило ничего хорошего. Лишь однажды внешняя привлекательность сослужила ему добрую службу. Семья по обыкновению проводила лето в Германии, на курорте, который в то время посетил кайзер. Бонна не могла пропустить знаменательное событие и потащила воспитанника полюбоваться торжественным въездом. Она протиснулась в первый ряд и была вознаграждена: его величество заметил прелестное дитя, приказал поднять ребенка на высоту своей конной персоны, дабы запечатлеть на его челе высочайший поцелуй. Потрясенная бонна с этого мгновения из воспитательницы превратилась в покорную рабыню маленького Сережи: в ее глазах монаршее прикосновение превратило его в принца – отныне он мог безнаказанно делать все, что вздумается, и получать все, что захочется. К сожалению, матушка держалась иной точки зрения и вскорости бонну рассчитала.

В столь же юном возрасте проявилось то, что считалось его патологической медлительностью и служило темой постоянных, не всегда безобидных шуток и бесчисленных семейных анекдотов. Сейчас, глядя из нынешнего века в позапрошлый, вижу, что тут медлительности было куда меньше, чем обстоятельности и преувеличенного, быть может, стремления к совершенству. Бабушка не раз рассказывала, как, выведенная из терпения, поторопила трехлетнего сына:

– Ешь быстрее, Сереженька!

– Прожую и съем, – ответил он, сформулировав, как мне теперь кажется, свою жизненную позицию, в которой главным пунктом являлось презрение к суете. Не следует ничего “глотать непрожеванным”, иными словами, не след гоняться за благами, успехом, даже признанием – все надлежит выполнять последовательно, заботясь исключительно о качестве сделанного. Торопиться, в сущности, некуда.

С красотой дядюшка покончил, когда отпустил бороду, а смешившая родных медлительность обернулась обстоятельностью и преувеличенным стремлением к совершенству.

Его семейная жизнь была на него похожа: исполнена благородства, не лишена жертвенности и омрачена трагедией. До моих ушей дошли туманные, полные недомолвок воспоминания о любви к нему юной студентки, на которой – во имя сохранения традиций – мать не позволила ему жениться: девушка была русской. Сергей тяжело пережил разрыв и принял решение навсегда отказаться от того, что именуется “личной жизнью”, дабы посвятить ее, свою жизнь, целиком и полностью исключительно филологии. По счастью, ему удалось осуществить лишь вторую часть данного в молодости зарока – ту, что относилась к филологии. Как иной раз случается с родительскими запретами, этот имел последствия, прямо противоположные желаемым: дядюшка, уступив матери на первый раз, женился все-таки на русской, да еще много старше его годами. Впрочем, без филологии не обошлось: первым браком Анна Васильевна Шахова была замужем за украинским филологом, священником Иваном Ротаром, фамилию которого сохраняла до конца своих дней. Сергей Игнатьевич не часто, но с неизменным подчеркнутым уважением произносил его имя, в те годы почти никому не известное, сейчас почтительно воскрешенное. Его вдове ко времени его ранней кончины исполнилось всего двадцать пять лет и по непременному желанию, которое она восприняла как завещание мужа, она уехала в Петербург, поступила на Высшие женские курсы, получила свидетельство учительницы и на моей памяти еще работала в школе: преподавала географию.

Иван Тимофеевич Ротар (1873–1905) был исключительной личностью, он сыграл яркую роль как в русской, так и в украинской культуре, в духовной и общественной жизни своих современников. Ничего этого я не знала (“мы ленивы и нелюбопытны”), помнила одну лишь фамилию и без особых надежд заглянула в интернет. Тот предположил, что мне требуется узнать, что такое ротор (“ротор, или вихрь – векторный дифференциальный оператор над векторным полем”), предоставил кучу сведений о компаниях с таким названием и чуть меньше – о людях, малопочтенные имена-прозвища которых (Витек и Людка) не оставляли сомнений в том, что к семье моего дядюшки они не могли иметь отношения. Иван Ротар мелькнул где-то на 25 странице и с первых слов ужасно мне понравился. Так хотелось, чтобы он оказался тем, кого я разыскивала! Годы жизни не совсем подходили (староват!), но профессия была самая та: учитель, филолог. Единственное его сочинение, упомянутое в Google, раздобыть на американском Западе было бы затруднительно, но в одной из ссылок значилось имя Бориса Успенского, хорошо знакомого мне по московским временам. Я позвонила ему в Рим, спросила о Ротаре.