— Согласно «КризисНет», ставка ЛИБОР упала на пятьдесят семь пунктов, — просвещенно отметил я.

Но он глядел в мой эппэрэт на Изображение Юнис, что ярко мигало поверх других потоков данных. Ее сфотографировали на свадьбе невообразимо юной калифорнийской подруги по Элдербёрду, и черное платье в горошек облепляло ее фигурку, упорно выманивая на свет тени взрослеющей женственности. Ее кожа сияла под теплым поздним солнцем, а лицо светилось кокетливой радостью.

— Это Юнис, — сказал я. — Моя девушка. Я думаю, она должна тебе понравиться. Нравится?

— На вид здоровая.

— Спасибо, — просиял я. — Могу прислать ее Изображение, если хочешь. Она прямо-таки просится в рекламу вечности.

— Да не надо, — сказал он. Снова посмотрел на Изображение. — Молодчина, Ленни, — сказал он. — Умница.

Назавтра мы с Юнис сели в поезд Лонг-айлендской железной дороги до Уэстбери и поехали встречаться с Абрамовыми. В этом поезде моя любовь к ней обзавелась столицей и провинциями, деревенскими приходами и Ватиканом, оранжевой планетой и множеством сердитых лун — любовь моя стала системна, любовь моя стала полна. Я знал, что Юнис не готова встречаться с моими родителями, но поехала все равно — поехала, чтобы порадовать меня. То был первый ее акт доброты ко мне, и меня захлестывала благодарность.

Сладкая моя девочка нервничала почти до дрожи (сколько раз можно мазать губы блеском и пудрить носик?), и это доказывало, что она неравнодушна ко мне. Оделась она соответственно поводу, сдобрив наряд лишней щепоткой консерватизма, — небесно-голубая блузка с круглым воротничком и белыми пуговицами, плиссированная шерстяная юбка ниже колен, черная лента на шее; с некоторых ракурсов она походила на ортодоксальную еврейку из тех, что наводняли наш кооператив. Ее типично корейское преклонение и страх перед старшими пробудили во мне странную иммигрантскую гордость. Юнис прелестно потела на оранжевом кожзаме сиденья, а я строил проекцию естественной долговечности наших отношений и хотя бы в эту краткую минуту сознавал, что мы играем наши природные роли — отпрысков непростых родителей, приехавших из-за границы.

Но мало того. На этой самой Лонг-айлендской железной дороге лет двадцать пять назад расцвела моя первая любовь к кореянке. Я был первокурсником престижной матнаучной старшей школы в Трайбеке. Учились там в основном азиаты, и хотя, говоря технически, для поступления требовалось жить в границах Нью-Йорка, многие из нас записались под липовыми адресами и приезжали из разных закоулков Лонг-Айленда. Поездка в Уэстбери с десятками таких же ботанов была особенно трудна, поскольку всем в школе было известно, что мой средневзвешенный показатель — ужасающие 86,894, а Корнелл или Пенсильванский, слабейшие универы Лиги плюща, не принимали с показателями ниже 91,550 (мы, иммигрантские дети, представители высокоэффективных наций, знали, что получим от родителей в зубы, если не дотянем хотя бы до Пенсильванского). Несколько корейских и китайских мальчиков, ездивших вместе со мной, — в самых буквальных сновидениях мне по сей день являются их волосы дыбом — скакали вокруг и распевали:

— Восемьдесят шесть и восемьсот девяносто четыре, восемьдесят шесть и восемьсот девяносто четыре!

— Да тебя даже в Оберлин не возьмут.

— Удачи тебе в Нью-йоркском универе, Абрамов.

— Увидимся в Чикагском! Там учат преподов!

Но была одна девочка, тоже Юнис — Юнис Цой, если точнее, — высокая тихая красавица, она отгоняла от меня мальчишек, крича:

— Ленни не виноват, если ему не дается учеба! Вы же слышали, что говорил преподобный Сун. Мы все разные. У всех разные способности. Падение человека, помните? Так вот мы все падшие.

А потом она садилась рядом и помогала мне сделать невозможную домашку по химии, хотя я не просил, двигала по блокноту загадочные буквы и цифры, пока уравнения чудесным образом не становились «уравновешенными», а я, совершенно лишенный равновесия близостью чудесной девушки, чья шелковистая кожа сияла под летними спортивными шортами и оранжевой принстонской курткой, тщился уловить дуновение запаха ее волос или касание костлявого локтя. Тогда впервые женщина встала на мою защиту, и я смутно заподозрил, что меня и в самом деле надлежит защищать, что я не плохой человек, просто хуже других умею жить.

В Уэстбери мы с Юни сошли у бронетранспортера перед приземистым вокзалом — когда поезд отъезжал, ствол «браунинга».50 калибра прыгал вверх-вниз, словно рьяно и любовно махал на прощание. Национальные гвардейцы сканировали эппэрэты разношерстной толпы — сальвадорцев, ирландцев, южноазиатов, евреев и всех прочих, кто превратил этот уголок центрального Лонг-Айленда в нынешний пахучий гобелен редкого разнообразия. Солдаты были злее и загорелее обычного; вероятно, лишь недавно вернулись из Венесуэлы. Двоих пассажиров — одного темнокожего, другого наоборот — отвели в сторонку и затолкали в БТР. Слышалось только урчание и кликанье наших эппэрэтов, с которых скачивали данные, и чириканье цикад, пробужденных от семилетнего сна. Я видел лица моих сограждан — безучастно склоненные головы, руки в брюки, каждый виновен в том, что недостаточно старался, неспособен заработать на хлеб, — даже после стольких лет упадка я никак не ожидал от американцев такой покорности. Вот она, усталость проигрыша, навязанного стране, верившей исключительно в его противоположность. Вот он, конечный продукт нашего глубинного морального истощения. Я чуть не послал тинку Нетти Файн — вымолить каплю этой ее блистающей врожденной надежды. Она правда думает, что все наладится?

Обрюзгший мужик с бородкой и в камуфляжной каске просканировал мой эппэрэт, явив мне безрадостное зрелище своих зубов и дохнув порывом утреннего дыхания, сохранившегося в неприкосновенности далеко за полдень.

— Умышленное прокажение данных, — рявкнул он мне с акцентом, который я отнес к району между Аппалачией и Югом; в его исполнении слово «данных» чудесным образом приобрело третий слог. (Почему этот псевдокентуккиец стал нью-йоркским национальным гвардейцем?) — Как же так, сынок?

Я мигом съежился. На секунду мир усох, выпирая опустевшими контурами. Больше всего на свете я боялся бояться на глазах у Юнис. Я — ее защитник в этом мире.

— Нет, — сказал я. — Нет, сэр. Все разъяснилось. Это ошибка. Я летел из Рима в одном самолете с крамольным толстяком. Я сказал «Разными итальянцами», а выдра, видимо, решила, будто я сказал «албанцами».

Солдат воздел руку.

— Работаете в «Стаатлин-Вапачунь»? — спросил он, минимум четырежды изуродовав сложное название моего нанимателя.

— Да, сэр. Отдел постжизненных услуг, сэр. — Слово «сэр» было как сломанный меч, упавший к моим ногам. Я снова захотел, чтобы родители оказались поближе, хотя до них оставалось каких-то две мили. Отчего-то я вспомнил про Ноя. Может, Вишну прав, Ной и впрямь сотрудничает с ДВА? А если так, способен ли он мне сейчас помочь?

— Отрицание и согласие?

— Что?

Он вздохнул.

— Подразумеваете а-ат-рицание существования этого разговора и са-агласие с условиями?