Одинока, одинока, одинока. Она двигает пальцами в ритм с этим словом, чувствуя, как два внутри смачиваются влагой и клитор твердеет и краснеет. Можно ли почувствовать цвет кончиками пальцев? Красный вызывает именно такое ощущение. И внутри ощущение алого. Ярко-алого. Словно у крови там синеватый оттенок.

– О ком вы мыслите, когда мастурбируете? – спросил у нее как-то раз германский психоаналитик.

«О ком вы мыслите?» Я мыслю – следовательно, существую[157]. Она не думает ни о ком конкретном и думает обо всех. О своем аналитике и о своем отце. Нет, не об отце. Она не может думать об отце. О мужчине в поезде. О мужчине под кроватью. О мужчине без лица. У него пустое лицо. У его пениса один глаз. И глаз плачет.

Она чувствует, как судороги оргазма с силой обхватывают пальцы. Рука падает рядом с ней на кровать, и она погружается в мертвый сон. Ей снится, что она опять в квартире детства, но теперь почему-то квартира спланирована гениальным архитектором.

Коридоры, ведущие в трехстенные спальни, извиваются, как русла древних рек, а кухонная кладовая – аэродинамическая труба, где высоко висят шкафы. Трубы дребезжат, словно кряхтящий старик, паркетины дышат. В ее спальне матовое стекло двери полно лиц, у них круглые рты, и они кричат луне о своей боли. Долгий слог лунного света соскальзывает вниз, серебря пол, а потом дребезжит, как бьющееся стекло. У лиц на двери волчий оскал. В уголках ртов засохла кровь.

У горничной ванна на четырех ножках, и ребенку легко представить, как там тонуть. С потолка в гостиной свисают четыре медных фонаря. Потолок высокий и покрыт потускневшим золотым листом. Над гостиной – балкон с гнутыми перилами, пространство между ними достаточно велико, чтобы в него пролезть ребенку и пуститься в плавание по воздуху. Еще один пролет наверх – и она в студии, где пахнет скипидаром. Потолок конусом уходит вверх, как шляпа ведьмы. В самом центре на черной цепи висит люстра с железными пиками. Она чуть вращается на ветру, который свистит между трапециевидным северным окном и трапециевидным южным окном.

На стене висит посмертная гипсовая маска Бетховена с закрытыми выпуклыми веками. Она забирается на стул и проводит пальцами по закрытым векам. На гипсе налет сажи. Вот она оставила отпечатки пальцев на глазах Бетховена. Наверняка произойдет что-то ужасное.

На столе – череп. Рядом с ним свеча. Натюрморт, придуманный ее дедом. Неужели еще сохранились такие вещи, как натюрморты? На мольберте незаконченная картина с черепом и свечой. Что здесь более «морт»?[158] Череп? Или натюрморт с черепом? Кто из них будет «морт» дольше?

В углу комнаты чулан. В нем висит зеленая армейская форма ее мужа, пустая. Рукава полощутся на ветру. Он умер? Она ужасно испугана. Она устремляется в опускную дверь студии и дальше – вниз по ступенькам. Внезапно падает, зная, что умрет, когда долетит до низа. Она пытается закричать, и попытки пробуждают ее. Она с удивлением обнаруживает, что в Париже, а не в доме своих родителей. Он по-прежнему, словно мертвый, лежит рядом с ней. Она смотрит на его спящее лицо, большой рот с приподнятыми уголками, тонкие брови, словно выписанные китайским каллиграфом, и думает: на следующий год они разойдутся или же у них родится ребенок, который будет на нее не похож.

– Счастливого Рождества, – говорит она, открывая глаза.

Они с надеждой занимаются любовью.

Подморозило, и улицы после вчерашнего дождя покрылись ледком. Они одеваются и выходят на улицу. Он крепко держит ее, но она все равно постоянно поскальзывается. Он просит ее делать маленькие шажки.

– Словно у меня связаны ноги? – уточняет она.

Он не смеется.

Они идут по Иль-Сен-Луи и восхищаются архитектурой. Они смотрят на замысловатую резьбу по камню на втором этаже домов. Они останавливаются и смотрят, как три старика выуживают из серой и распухшей Сены маленьких дергающихся рыбок. Съедают две дюжины устриц в эльзасском ресторане, потом – луковый пирог, потом напиваются вином. Они снова идут по скользким улицам, изо всех сил держась друг за друга. Она спрашивает себя, куда бы она могла деться, если бы ушла от него. Ей в голову приходят картинки родительского дома, который снился ей прошлой ночью. Она знает, что не может пойти туда. Ей некуда деться. Абсолютно. Она прижимается к нему. «Я тебя люблю», – говорит она.

Когда темнеет, они заходят в ресторанчик на левом берегу, из которого открывается вид на Нотр-Дам, и заказывают buche de Noel[159] и кофе. Неужели он собирается бросить ее? Она никогда не знает, что у него на уме. Они делают вид, что прожили счастливый, беззаботный день. Пока идут по обледенелым улицам, он все время крепко держит ее за талию.

– Делай маленькие шажки, – повторяет он. – А то сломаешь шею и меня заберешь с собой.

– Что бы я делала без тебя? – говорит она.

Фильм должен, по идее, закончиться здесь – может быть, его кашлем. Но я помню, что было потом: машина сломалась, и в Гейдельберг пришлось ехать поездом. Четыре французских солдата, которые ехали с нами в купе спального вагона второго класса, рыгали и пердели всю дорогу, словно своими выхлопами двигали поезд. Стремительное падение с верхней лавки (которую занимала я) на пол. Внезапный приступ диареи потребовал от меня не менее шести таких падений в ту ночь, и один раз я угодила ногой прямо в пах французскому солдату на нижней лавке, впрочем, солдат по некотором размышлении был мне за это чрезвычайно благодарен.

А потом возвращение в Гейдельберг – Рождество уже закончилось, и ты опять лицом к лицу с армией. На праздники мы пытались делать вид, что являемся простой американской парой, живущей в Европе, и гори все остальное огнем.

Затем в последний день старого года пришла телеграмма – путаная, как и все подобные послания, ее доставили в то мрачное, серое предвечерие субботы, когда все мужское население Kleine Amerika[160] было занято надраиванием семейного автомобиля, все женское – ходило в бигуди, а немцы по другую сторону Гёте-штрассе уже открывали первую бутылку шнапса, готовясь к встрече Нового года…

Сначала телеграмму прочла я, потом дала ее Беннету. Меня грызло что-то изнутри, как и всегда, если я предчувствую, что на меня возложат вину за какое-то ужасное происшествие. Я знала, Беннет найдет способ обвинить меня в смерти деда. Родители моей матери были еще живы.