Русской армии король позволил взять с собой 12 небольших пушек и на каждую по четыре фунта пороху. Но на другой день заключения условий Шеин был в литовском лагере у гетмана Радивила на обеде, и тот подарил ему эти 12 пушек в благодарность за его ходатайство перед королем о свободном отпуске русского войска в Москву, а гетман поднес ему какие-то подарки со своей стороны. Впоследствии воевода оправдывался тем, что эти пушки не на чем было бы везти. Затем переписано было количество ратных людей, которые отпускались из таборов в Московское государство. По донесению Шеина, дворян и детей боярских оказалось слишком 2600 человек; казаков, татар, стрельцов, пушкарей и потребных при войске мастеровых слишком 1600 человек; урядников и солдат шести русских полков иноземного строя, рейтар, драгун, иноземцев старого выезду 4700. Но урядников и солдат четырех немецких полков Шеину не удалось привести в известность; в январе месяце, по росписям полковников, их было 2140 человек; а перед выступлением из таборов большая их часть перешла на службу к польскому королю да несколько сот осталось в таборах; по польским известиям, в московской рати западных иноземцев насчитывалось теперь не более 800; причем никто из их полковников не перешел к королю. Всего с Шеиным выступило из-под Смоленска 8056 конных и пеших ратных людей, кроме того, некоторое количество торговцев, боярской и дворянской челяди и прочих нестроевых людей. А под Смоленском осталось всякого рода больных более 2000; для них оставлено 60 четвертей муки, сухарей, крупы и толокна; 355 больным немцам дано на корм около 500 руб. Отсюда мы видим, что еще в январе у Шеина было до 12 000 порядочного войска и масса боевых запасов, и как легко мог бы энергичный предводитель пробиться сквозь неприятеля, который имел почти равное количество войска, но притом рассеянного по круговой линии обложения. А Шеин, малодушно ожидавший спасения извне, теперь повел в Москву жалкие остатки своей большой отборной армии; да и эти остатки продолжали таять, теряя по дороге от тяжких лишений многих больных и умирающих людей.

В среду на первой неделе Великого поста, 19 февраля 1634 г., после слишком четырнадцатимесячного сидения под Смоленском, остатки русской армии выступили из своих таборов на Дорогобужскую или Московскую дорогу. Они должны были проходить между станом запорожцев и острожком полковника Арцишевского, расположенных у самого днепровского берега. Тут по обе стороны дороги выстроилось польско-литовское войско. По левую сторону ее, т. е. ближе к Днепру, верхом на богато убранном коне стоял король с королевичем Яном Казимиром и панами-радою, под охраною двух гусарских хоругвей. Среди неприятелей находились и московские посланцы Горихвостов с Пятым Спиридоновым; им пришлось быть зрителями унизительных церемоний, которым подверглось уходившее русское войско, в силу заключенных условий.

Около трех часов показались русские полки. По словам одного поляка-очевидца, это было «красивое и вместе трогательное зрелище». Русские шли унылые, тихо, без военной музыки, без боя в барабаны и бубны, со свернутыми знаменами и потушенными фитилями. Впереди ехали седовласые и седобородые старцы воеводы Шеин, князь Прозоровский, Измайлов; больного князя Белосельского везли в санях. Воеводы остановились, сошли с коней и пропустили мимо себя сотни боярских детей; к ногам короля положили девять их знамен. За ними следовал рейтарский полк Карла Деэберта; но он уже потерял своих коней и шел пеший; его 15 знамен корнеты или прапорщики также положили к ногам короля. Спустя несколько минут король позволил поднять их и нести при своих частях. Шеин с товарищами приблизились к королю и поклонились ему до земли. Тут литовский гетман Радивил, возвыся голос, сказал им небольшую речь, смысл которой заключался в том, что они должны молить Бога за короля, милосердию которого обязаны своим спасением от конечной погибели. Воеводы отвечали благодарностию и снова били челом до земли. Потом, поклонившись в третий раз, сели на коней и продолжали путь. Следовавший за ними полковник Карл Деэберт, французский дворянин, не ограничиваясь низким поклоном, поцеловал у короля руку. Потом шел отряд полковника Фукса с шестью знаменами, которые также были положены на землю; за болезнию самого полковника, обряд поклонов и целования руки исполнили его оберст-лейтенант и майор. Далее шел остаток полка Тобиаша-Унзина (перед тем умершего) с восемью знаменами, имея во главе подполковника или оберст-лейтенанта. Потом опять отряд боярских детей собственного Шеинова полка с восемью знаменами; потеряв всех лошадей, они шли пешие, вооруженные самопалами и бандолетами. Далее шли донцы, также пешие, за ними стрельцы. Потом следовали полковники из немцев, фламандцев и шотландцев, именно Матисон, Фандам, Валентин Росформ, Яков Карл, Вильям Кит, каждый с восемью ротными знаменами. Пока знамена лежали на земле, всякий из них, низко поклонившись королю, целовал его руку. Шотландец Кит прежде состоял в королевской службе; Владислав напомнил ему о том и прибавил, что если бы он был постояннее, то находился бы теперь не между побежденными, а среди победителей. Отряд Сандерсона также положил на землю свои 8 знамен; он вез с собою тело убитого полковника. Последним из иноземных полковников шел самый старший из них Лесли с остатком своих двух полков, одного немецкого, другого русского. Гордый шотландец, положив свои 16 знамен так же, как и другие, смиренно исполнил обряд поклонов и целования королевской руки. В хвосте войска шли две конные сотни, одна детей боярских, под начальством Ляпунова, а другая казацкая. Всего в русском войске оставалось не более 700 конников. За войском следовала жалкая толпа оборванных, изнуренных нестроевых людей, а также женщин и детей; причем, по недостатку лошадей, даже матери благородного звания несли на руках своих младенцев, испуская тяжелые вздохи и обливаясь слезами, по замечанию одного современника поляка.

Отошедши немного, русская рать остановилась на ночлег и только на следующий день, 20 февраля, собственно, двинулась в путь в сопровождении польского конвоя, который состоял из рейтарских и казацких хоругвей в числе 5000 человек, под общим начальством пана Мочарского. По условиям, русское войско должно было миновать Дорогобуж, Вязьму и Можайск и идти прямо в Москву. Дошедши до места расположения гетмана коронного Казановского, за Дорогобужем, конвою предписано соединиться с гетманом, а далее до столицы должны были провожать другие хоругви.

Того же 20 февраля король со своею свитою слушал в палатке торжественное молебствие и вместе с братом Казимиром весело подпевал Те Deum laudamus. В лагере и в городе это торжество сопровождалось пальбою из пушек. После молебствия канцлер коронный епископ хельмский Яков Жадик от имени короля благодарил вождей и войско и одушевлял их к дальнейшим подвигам. Ему отвечал пространною речью гетман Радивил; он исчислял доблести и заслуги короля и от имени войска обещал до конца оставаться твердыми в предстоящих трудах.

На следующий день Владислав, окруженный сенаторами, полковниками и многочисленною военною свитою, осматривал русские острожки и шанцы. Тут вновь удивлялись они искусству, с которым были выведены земляные укрепления по западно-европейским образцам, и, смотря на обилие боевых снарядов и всякого оружия, представляли себе всю трудность одолеть подобные укрепления, если бы пришлось брать их штурмом. Большой московский наряд поражал их своими размерами; особенно великолепною показалась им пушка Единорог. Добыча, найденная в русских лагерях, была так огромна, что сами поляки определяли ее стоимость в миллион талеров, из которых на долю одной артиллерии причиталось 300 000.