всего ты чувствуешь себя живым. Живым, как никогда раньше. Каждая часть тебя, каждая клетка, каждый атом поет. Это самая сладкая песня, которую ты когда-либо слышал, Сантьяго, – великая песнь бытия. Первые языки человечества были песнями времен Сновидений, без слов, без смыслов – лишь «я существую, и аминь», брошенное в лицо тупому, бездушному мирозданию.

Труп остался в той позе, в какой его бросили охотники: на коленях, раскинув руки, упершись лбом в землю. Позиция мольбы, молитвы. Хитроумная кожа выцвела до матовой черноты; убитая тень. Вокруг растеклась лужа крови.

– Ты считаешь меня чудовищем, Сантьяго, но разве сам не живешь за счет смерти других? Хищник, всеядный, травоядный, неважно; твоя способность оставаться в живых зависит от чьей-то гибели. В одно отверстие входит жизнь, из другого выходит дерьмо, и все лишь ради того, чтобы содержащееся между этими отверстиями продолжало рутинное существование день за днем; эта девушка умерла, чтобы мы из обыденного вознеслись к экстраординарному. Радуйся, Сантьяго: она мертва, а ты жив. Я монстр, ты монстр, мы все монстры – так возрадуемся же в унисон.

– Ты сказала, что любишь ее, – пробормотал он.

– Миклан! – Охотники снова садились на свои мотоциклы. – Ты идешь? Анхель почуяла новый след.

– Если поторопимся, то можем еще кого-то догнать до полуночи, – крикнула бледная Анхель.

– В самом конце ты сказала, что любишь ее, – повторил Сантьяго.

Миклантекутли встала, вытирая воображаемую уличную пыль со своих штанов.

– Я действительно полюбила ее, Сантьяго. В самом конце. – Она завела мотор и крикнула ему: – Можешь идти или остаться, но часики тикают, Сантьяго, – поднят зверь.[128]

Через несколько секунд в тупике осталось лишь темное существо с перерезанным горлом, молящееся собственной крови.

Ловя след в воздухе, Анхель повела стаю на запад по бульварам, которые сотрясали карнавал и политические волнения.

– О вкусах не спорят, Сантьяго, – крикнула Миклан, обращаясь к своему пассажиру на заднем сиденье. – Для Анхель главное – азарт погони. Преследование – это все, а убийство – разочарование. Анхель способна обнаружить след в концентрации одна молекула на миллион, она охотится ради той радости, которую испытывает, когда использует свои навыки, таланты, чувства. Анхель! – Она повернулась к бледной всаднице. Та ухмыльнулась в ответ. – А вот Ананси… – Лейтенант Миклан сверкнула на них глазами, обрамленными тьмой, – Ананси деятельно наслаждается болью. Для тебя боль – то, чего следует опасаться, поскольку она предупреждает о непоправимом – возможно, фатальном – повреждении организма. Но нас нельзя непоправимо повредить или уничтожить, поэтому боль преображается. Боль выходит за рамки простого физического страдания и открывает врата к измененному состоянию сознания. Боль – это откровение, вознесение, просветление. Та девушка в переулке умерла – уж поверь мне, Сантьяго, – в ужасных муках. Испытывая чудовищную боль. Но кто знает, каких высот достигло ее сознание, прежде чем раствориться в великом сиянии? Текторы не спят, Сантьяго, и прямо сейчас те же процессы, которые извлекли всех нас из смерти, залечивают ее раны, восстанавливают тело, пробуждают разум и воспоминания – она будет помнить. Помнить боль, медленное умирание, но вместе с тем то, что нашла за пределами боли, на границе смерти.

Крепко прижатый к спине Миклан, обтянутой искусственной кожей, Сантьяго вздрогнул; какое-то темное, нечистое, холодное течение в горячем штормовом ветре искало и нашло его.

– Ананси сделала из боли религию. Ты мог бы назвать ее трансцендентальной садомазохисткой. Она считает большим благословением получать, а не отдавать, такое вот извращенное Священное Писание. Она просто чокнутая гадина, лапушка моя, но я люблю ее. Ананси!

Та взмахнула рукой в перчатке и поцеловала ночной воздух.

– А ты, Миклан? – сказал Сантьяго ей на ухо. – Что ты получаешь от этого?

– Любовь, – ответила она. – Разве можно творить подобную мерзость ради чего-то еще?

Анхель покрутила кулаком в воздухе и остановилась. Отряд окружил ее.

– Потеряла след? – спросила Миклан. Через несколько сотен метров на улице пульсировал и колыхался край ночной вечеринки. Анхель раздраженно развела руками, глядя на ряженых гуляк. – Но жертва здесь была?

Анхель кивнула.

– Гребаная «Шанель»… – проворчала она, сморщив нос. – Ненавижу этим заниматься. Унизительно. Мясо, а ну возьми мой мотоцикл.

Сантьяго оседлал теплую кожаную обивку. В цилиндрах машины что-то урчало.

Анхель опустилась на четвереньки и прильнула к земле. Закрыв глаза, провела лицом в нескольких миллиметрах над асфальтом. Рука взметнулась. Пальцы нетерпеливо щелкнули: «Ну же, ну же, я не могу так стоять всю ночь!» Байки выстроились за нею, два, два и один, а потом Анхель бросилась скачками по улице. Толпа расступилась – наполовину одурманенный эндорфиновым всплеском охоты Сантьяго решил, что мертвецы танцевали что-то вроде «жоле блон»[129]. Бледный призрак Анхель витал между парами, увлеченными подсчетом танцевальных па.

– Что происходит, черт возьми? – спросил пьяный голос, когда Сантьяго ехал мимо.

– Эй, cher ami, – прошептали в ответ, – если ты не дурачок, то знаешь, что надо закрыть свой bouche[130] на замок, повстречав Ночную охоту.

Анхель на мгновение замерла, потом выпрямилась и указала на крышу жилого дома, частично закрытую киноэкраном, на котором доисторические бипланы сражались над Монсом ради славного «Голубого Макса»[131]. Она взобралась по ржавой пожарной лестнице по две ступеньки за раз, на миг схватилась за парапет, втянула воздух носом, а затем заскользила по плоским крышам, по каменным перекрытиям, перепрыгивая через промежутки между зданиями с непринужденной легкостью призрачного гиббона, обитателя древесных крон. Охотники последовали за ней.

– Скажи мне, Сантьяго, – Миклантекутли позволила Дуарте занять лидирующую позицию, чтобы самой отступить и потратить немного времени на поддразнивание своего спутника, – разве она не красивейшая из всех? Знаешь, когда женщины больше всего любят мужчин? Когда те поглощены делом. Когда их внимание полностью сосредоточено на работе, и они настолько захвачены ею, что забывают об особом мужском самосознании, которое и является корнем мужского тщеславия. Вы забываете о чистоте бытия. Один старец, греческий православный богослов, как-то раз сказал мне – это было еще в моей христианской фазе, задолго до того, как мы познакомились, – что дерево, будучи деревом, существует и поэтому поклоняется Господу. Он называл это таинством истины. Святостью бескорыстного бытия. Такова природа красоты Анхель: там, наверху, она делает то, для чего была создана, пребывает в гармонии с тем, для чего ее придумали. Мысль и действие – единое целое. Вся охота – это акт любви. Отождествление с преследуемым, слияние менталитетов – преследователя с преследуемым и наоборот, – пока они не станут одним разумом; неизбежность капитуляции; изящество казни. Любовь как таковая – это охота. Ты впервые чуешь запах, отделяешь жертву от стада, медленно ее преследуешь, все сильнее вкладываешься в погоню – жаждешь настичь, загнать в угол, – за которой следует неизбежная капитуляция, символический выпад и удар.