Она заплакала, закрыв лицо руками, но Эжен отвел их, чтобы полюбоваться ею: сейчас она была поистине прекрасна.

— Связывать деньги с чувствами — это ужасно, не правда ли? Нет, вы не будете любить меня, — сказала она.

Это соединение хороших чувств, поднимающих женщину на высоту, и недостатков, привитых современным устройством общества, потрясло Эжена; он говорил Дельфине нежные слова утешения, восхищаясь этой женщиной, такой красивой, так простодушно опрометчивой в открытом проявлении своей скорби.

— Обещайте, что вы не воспользуетесь моей откровенностью как оружием против меня, — сказала она.

— О, что вы! Я на это неспособен, — ответил он.

Она взяла его руку и положила себе на сердце в порыве признательности и душевной ласки.

— Благодаря вам я стала вновь свободной и веселой. На мою жизнь давила железная рука. Теперь я хочу жить просто, ничего не тратя на себя. Для вас, мой друг, я буду хороша такой, как есть, не правда ли? Оставьте это у себя, — сказала она, взяв только шесть тысяч франков. — По совести, я вам должна три тысячи, считая, что я играла в половине с вами.

Эжен отказывался, как застенчивая девушка. Но баронесса настаивала: «Если вы не мой сообщник, я буду смотреть на вас как на врага», — и он взял деньги, сказав:

— Пускай останутся запасным капиталом на случай проигрыша.

— Вот чего я боялась! — воскликнула она бледнея. — Если вы дорожите нашими добрыми отношениями, поклянитесь мне не играть больше никогда. Господи! Мне ли развращать вас?! Я умерла бы с горя.

Они приехали к ней домой. Разительное противоречие между богатой обстановкой и нуждой ошеломило Растиньяка, и снова зазвучали в его ушах зловещие слова Вотрена.

— Садитесь сюда, — сказала баронесса, входя к себе в комнату и показывая на диванчик у камина, — мне нужно написать сейчас письмо. Помогите мне, пожалуйста, советом.

— Писать не надо, — возразил Эжен. — Вложите ассигнации в конверт, напишите адрес и пошлите с вашей горничной.

— Да вы просто прелесть! — воскликнула баронесса. — Вот что значит получить хорошее воспитание! Это чисто по-босеановски, — сказала она с улыбкой.

«Очаровательная женщина», — подумал Растиньяк, все больше увлекаясь ею.

Он оглядел комнату, где все дышало чувственным изяществом, как у богатой куртизанки.

— Вам нравится? — спросила она и позвонила горничной. — Тереза, отнесите это сами господину де Марсе и передайте ему лично. Если не застанете его дома, принесите письмо обратно.

Выходя, Тереза не упустила случая бросить на Эжена лукавый взгляд. Доложили, что обед подан. Растиньяк предложил руку г-же де Нусинген и пошел с ней в восхитительную столовую, где увидел ту же роскошь сервировки, какой он любовался у своей кузины.

— В дни Итальянской оперы вы будете приходить ко мне обедать и провожать меня в театр, — сказала г-жа де Нусинген.

— Но если так будет продолжаться, я могу привыкнуть к этой приятной жизни, а я бедный студент, и мне еще только предстоит создать себе состояние.

— Оно придет само собой, — ответила она смеясь. — Видите, как все устраивается хорошо: ведь я не ожидала, что буду чувствовать себя такой счастливой.

Женщинам свойственно доказывать невозможное на основании возможного и возражать против очевидности, ссылаясь на предчувствия. Когда г-жа де Нусинген и Растиньяк входили в ложу, баронесса светилась радостным чувством удовлетворенности, придававшим ей столько красоты, что никто не мог удержаться от сплетен, всегда готовых притти на подмогу чьему-нибудь досужему вымыслу и обвинить женщину в распутстве, меж тем как она бессильна оградить себя от них. Кто знает Париж, тот не верит ничему, что говорится в нем открыто; о том же, что происходит там в действительности, все молчат. Эжен сжал руку баронессы в своей руке, и без слов, лишь пожатием рук, то слабым, то более крепким, они делились чувствами, навеянными музыкой. Для обоих это был упоительный вечер. Они вместе, и г-же де Нусинген захотелось подвезти Эжена до Нового моста, но всю дорогу она отказывалась подарить ему хотя бы один такой же горячий поцелуй, как у Пале-Рояля. Эжен упрекнул ее за эту непоследовательность.

— То было порывом благодарности за неожиданную преданность, — ответила она. — Теперь это значило бы что-то обещать.

— Неблагодарная, вы не хотите обещать мне ничего.

Он рассердился. Своенравным движением, обычно пленяющим влюбленного, она протянула ему для поцелуя руку, но Эжен взял ее с большой неохотой, что восхитило баронессу.

— До понедельника, на балу, — промолвила она.

Идя домой при ярком лунном свете, Эжен предался серьезным размышлениям. Он был и счастлив, и в то же время недоволен. Счастлив любовным приключеньем, сулившим, при удачной развязке, отдать ему одну из самых изящных и красивых парижских дам, предмет его желаний; недоволен тем, что рушились его планы создать себе богатство; и вот теперь он ощутил действительное содержанье тех смутных мыслей, которым предавался он позавчера. Неудача всегда дает нам чувствовать силу наших стремлений. Чем больше наслаждался Растиньяк парижской жизнью, тем менее ему хотелось оставаться в тени и бедности. Он комкал у себя в кармане тысячную ассигнацию, изобретая множество лукавых доводов, чтобы признать ее своей. Наконец он добрался до улицы Нев-Сент-Женевьев и, поднявшись на верхнюю площадку лестницы, заметил свет. Папаша Горио оставил свою дверь открытой и не гасил свечи, чтобы студент не позабыл, как выражался Горио, зайти к нему потолковать про дочку. Эжен ничего не утаил от старика.

— Как? Они думают, что я уж разорился? — воскликнул папаша Горио в порыве ревнивого отчаяния. — У меня же тысяча триста франков ренты! Боже мой! Бедная дочурка, что ж не пришла она ко мне? Я мог бы продать свои бумаги, мы все бы оплатили из вырученного капитала, а остаток я поместил бы в пожизненную ренту. Дорогой сосед, отчего вы не сказали мне про ее заботу? Как это у вас хватило духу играть и рисковать ее жалкими ста франками? Просто душа разрывается? А каковы зятья! О, попадись они мне в руки, я бы сдавил им глотку! Боже мой! Плакала! Она в самом деле плакала?

— Уткнувшись в мой жилет, — ответил Растиньяк.

— О, подарите мне его, — взмолился папаша Горио. — На нем слезы моей дорогой Дельфины; а в детстве она ведь никогда не плакала. Не носите его больше, отдайте мне, я вам куплю другой. По договору с мужем она имеет право располагать своим имуществом. Я завтра же пойду к поверенному Дервилю. Я потребую, чтобы ее состояние было положено в банк. Законы мне известны, я старый волк, я еще покажу им зубы.

— Вот, папа, тысяча франков из нашего выигрыша; она хотела отдать их мне; храните их для нее же, в моем жилете.

Горио взглянул на Растиньяка, взял его руку и уронил на нее слезу.

— Вы далеко пойдете в жизни, — сказал старик. — Бог справедлив! Я-то смыслю кое-что в честности и заверяю вас: таких людей, как вы, немного. Хотите быть тоже моим ребенком? Ну, идите, ложитесь спать. Вам можно спать, пока вы не отец. Она плакала, а я-то?.. Узнаю об этом от других! Она страдала, а в это время я ел спокойно, как болван. Ведь я бы продал отца и сына и святого духа, лишь бы избавить моих дочек от одной слезинки!