Бансури, поперечная флейта — один из самых древних инструментов. От нее ведет историю ее родная сестра, флейта классическая. Если сделать переложение, то на бансури можно играть классику — Моцарта, Баха… Но я взял в руки флейту впервые совсем недавно. У меня пока мало что получается. Я сумел лишь подобрать старинную немецкую песню. Там есть одно очень сложное место, где на форсаже надо перейти с «ре» средней октавы на «соль» малой. Вот так…

Я еду из Карвара в Дели. Тридцать шесть часов — это утомительный и долгий путь. В темноте не разобрать, где мы катим. Города похожи один на другой, люди схожи друг с другом, и дни почти неразличимы. Я играю на флейте в тамбуре, и индийцы — десяток смуглолицых мужчин и женщин — толпятся вокруг меня. Они любопытны до навязчивости и, кажется, способны влезть внутрь моего бамбукового инструмента. А вокруг глухая южная ночь, и стук колес, и голос флейты. Нет-нет, я не упрям — я готов немедленно прекратить игру, если вы заткнете своего ребенка! Господи, неужели никто не чувствует, как мне херово среди вас?!

До джайнистского ашрама в южной части Дели я добрался в темноте, расплатился с рикшей, после того как тот помог мне занести вещи в комнату, и моментально уснул. А утром, когда проснулся и вышел из одноэтажного жилого корпуса, долго тер глаза, не веря открывшейся картине: сразу за стенами ашрама стояли десятки огромных храмовых строений, сложенных из золотистого песчаника. Напротив, через дорогу, торчала высоченная статуя Ханумана, отсутствием деталей напоминавшая эрегированный член, уставившийся в низкое, все еще набухшее ночью темно-синее небо. Я пошел вдоль забора к видневшемуся вдалеке входу в храмовый комплекс.

— Сэр, сэр! — Кто-то окликнул меня, и одновременно за спиной раздались частые шаги. Я сделал вид, что не слышу. Всякий раз, когда меня называют сэром, я чувствую угрозу своим деньгам.

— Сорри, сэр! — чуть запыхавшись, проговорил невысокий индиец в блестящих свеженачищенных туфлях. — Вы в храм на пуджу[27]?

Все в нем было нехорошо: и «сэр», и «сорри», и туфли. Поэтому юношу я решил немедленно шугануть.

— Я христианин, — злобно сказал я. — У нас своя пуджа!

— Люблю Христа, — как-то не в тон, мечтательно, отозвался молодой человек. И, не дождавшись моей реакции, добавил: — Меня зовут Виджей, а вас как?

От такого нахальства я настолько оторопел, что неожиданно назвал свое имя.

— Будем знакомы, — сказал Виджей. — Вы не против, если я покажу вам храм?

Я был безусловно против, но мой спутник так доверчиво смотрел мне в глаза, что я молча кивнул.

— А с чего это ты вдруг любишь Христа? Ты же индус? — спросил я, стараясь скрыть раздражение.

— Я и Магомета люблю. Я всех люблю — так учитель учил.

— Учитель? Как зовут твоего учителя?

— Шри Дургачарья. А храм называется Шакти Пет.

Индиец рассказал мне о том, что Шри Дургачарья много лет жил в пещере в Гималаях, а имя свое получил в честь божественной покровительницы. Однажды ему приснилось, что он должен спуститься с гор, прийти в Дели и построить храм Дурги. Дурга — она и есть Шакти. Понятно?

Я решил не задавать вопросов и неопределенно мотнул головой. Мы сняли обувь, прошли через металлоискатель и очутились на небольшой площади. Несмотря на ранний час, здесь было много людей. Мой провожатый уверенно повел меня сквозь толпу ко входу в одно из строений. В центре зала стоял алтарь, а вдоль стен были расставлены металлические статуи многорукого божества — надо полагать, этой самой Дурги. Но рассмотреть их мне не удалось, индиец взял меня за руку и подвел к жрецу, колдовавшему над алтарным огнем. Тот что-то пошептал, мазнул Виджею серой краской по лбу и плотоядно взглянул на меня. Я отрицательно замотал головой. Виджей был явно расстроен и просительно смотрел мне в глаза. Пока я раздумывал, жрец умудрился неуловимым жестом поставить серое пятно и мне. Молодой человек дал ему немного денег, и мы направились к выходу. Я посчитал экскурсию завершенной, но ошибся: Виджей повел меня в соседний храм Кришны. В результате поверх первого, серого, появилось второе — розоватое — пятно. Дальше мы почтили вниманием Шиву, Кали и Ханумана. Я чувствовал усталость, на лбу у меня красовалась грязноцветная радуга, а в глазах рябило от чудищ с окровавленными ножами и отрезанными головами в руках. Мне хотелось на воздух, но Виджей, похоже, намеревался продемонстрировать мне весь индуистский пантеон. Иногда мне казалось, что на самом деле ему было важнее показать своим богам меня, чужеземца, за каким-то бесом приехавшего в Индию. Чтобы прервать бесконечную экскурсию, я задал вопрос, уже давно вертевшийся на языке:

— Это ведь сколько денег нужно было, чтобы такое построить! Откуда твой отшельник их взял?

Виджей снисходительно посмотрел на меня и показал на очередное храмовое строение:

— Это — музей учителя. Пошли!

У входа на каменных досках были выбиты имена жертвователей. Сотни, а может быть, и тысячи имен!

— В Индии, если ты говоришь с людьми, тебе дают деньги, — нравоучительно сказал мой экскурсовод. — И чем больше людей тебя слушает, тем больше денег ты можешь собрать.

Я не удержался и записал эту фразу в блокнот.

Мы быстро миновали комнаты с личными вещами учителя и подарками от разных знаменитостей и вышли в зал, на стене которого была укреплена доска с биографией Сант Шри Дургачарья. Над доской висел портрет. Я поднял глаза и застыл в недоумении. С портрета на меня смотрел Джим Моррисон — молодой, улыбающийся и невероятно обаятельный, такой, каким он был до того, как начал пить всерьез.

— Кто это? — только и спросил я.

— Как кто? — удивился Виджей. — Учитель. Шри Дургачарья.

— Он умер молодым?

— Не старым. На этой фотографии ему семьдесят пять, это за год до смерти.