ревом промчалось на уровне комнаты Ле Бонов, отчего затряслись окна. Затем раздался шум двигателей более крупной авиации, с трудом заходящей на посадку. К их жилью вплотную приблизилось нечто большое. Мебель вибрировала через пол. Упал и разбился о паркет люмен. Если бы Оливье захотел что-то сказать Мариссе, она не услышала бы его. Он сжался. Жена уставилась на него, ничем не выдавая, что ее заботит гам снаружи.

Тон уличных выкриков изменился. Пропало всякое подобие слов. Глас толпы превратился в глухой рев на фоне воя двигателей. Где-то поблизости разбилось стекло.

Двигатели выключились. С лязгом опустился трап.

Рявкнули пушки. Люди закричали. Громоподобный топот тысяч бегущих толпою людей сотряс гостиницу. Так много криков одновременно. Ле Бон подкрался к краешку шторы и выглянул сбоку от окна, боясь, что его увидят. Скопище двинулось дальше, оставив после себя плакаты и мусор вперемешку с телами, разорванными на куски реагирующими на массу снарядами. Отставшие мчались вверх по улице. Легионеров Оливье нигде не видел. В здании напротив вспыхнул пожар.

После стольких лет циничной отрешенности летописец почувствовал, как внезапный ревущий гнев охватил его.

— Вот что тебе принесла твоя легенда. Угнетение и бунт. — Он показал в окно. — Что это навлечет на народ Олимпии? Не представляю себе, что Пертурабо такое простит.

Марисса была готова расплакаться.

— Это необходимо. Это все ради нашего блага. — Она продемонстрировала свой амулет. — Император защищает! Прощу, Оливье, ты должен увидеть!

Она была ему противна.

— Все это — глупая греза, — сказал он. — Империум, мир, всё. — Ле Бон смотрел на опустевшую улицу. — Всем грезам приходит конец, Марисса. — Он вздохнул. Чувство невероятной печали грозило захлестнуть его. — Я не могу идти туда же, куда и ты. — Оливье опустил штору. Он не решался смотреть в лицо жены, опасаясь, что ударит ее. Он задался вопросом, что делать. Ярость сделала выбор за него. — Я ухожу. Я скорее пойду на риск там, снаружи, чем погрязну в твоем лицемерии. Прощай.

— Оливье!

Но летописец уже вышел за дверь их квартиры и спускался по мраморной лестнице. Он прошел через безлюдный вестибюль и оказался на улице. Поперек дороги валил дым. Сквозь него надвигались темные очертания легионеров в силовой броне.

Ле Бон бросился бежать от них, все время озираясь, пока почти случайно не примкнул к толпе, как раз когда олимпийцы сплотились. Вначале он испугался, но его засосало в нее и поглотило ею. Он не мог сбежать и поэтому погрузился в людскую ярость, как в теплую ванну. Годы возмущения выкипели из него — возмущения Мариссой и пустыми посулами Империума. Будь дело только в ней, он бы отделался всего лишь разбитым сердцем. Но дело было не только в ней. Слишком многие миры трудились под игом Согласия, освобожденные от своих прежних господ только на словах, в то время как их население постепенно приближалось к благоговейной покорности.

Поток людей Лохоса подхватил Оливье и повлек его вверх, к сияющему дворцу, занимавшему самый высокий уровень городского рельефа. Они хлынули на главную площадь. Все больше самолетов прибывало в пределы города, но им больше не удавалось приземляться свободно. На улицах шли бои. Сухой треск лазразрядов откликался на грохот болтерных выстрелов.

На балкон вышла женщина. Оливье предположил, что это — Каллифона, сестра примарха. Он ожидал, что она произнесет примирительные фразы, успокоит толпу и велит людям разойтись по домам. Вероятно, Железные Воины также ожидали, что она разрядит ситуацию, поскольку сдерживались.

Она этого не сделала.

Она провозгласила Олимпию свободной.

Через миг после того, как женщина благословила восстание, на площадь выступила когорта Железных Воинов и открыла огонь. Люди-солдаты в мундирах Лохоса отреагировали из окружающих зданий. Железные Воины были в серьезном меньшинстве. Невероятно, но Ле Бону показалось, что они начали падать.

Оказавшись под перекрестным огнем, толпа вновь побежала. Оливье помчался вместе с ней, одержимый единственной мыслью — животным желанием выжить. Он выбежал с площади, пока вокруг него разлетались на куски тела, навсегда оставив клочья несбыточной грезы позади.

Марисса сидела неподвижно, уставившись на дверь, через которую ушел ее муж. Она была уверена, что больше никогда его не увидит. Толпы скандировали громче прежнего, эхо их гнева разносилось сквозь лабиринт улиц, составляющий Лохос. Через дорогу ярко горел свет пожара.

Ее бездействие прервал вздох. Она встала и открыла выдвижной ящик, ключ от которого был только у нее. Женщина бережно вынула обернутый тканью сверток и положила его на стол.

Она произнесла краткую молитву о защите и развернула шелковую ткань, являя взору книгу. Марисса уважительно склонила голову и раскрыла обложку.

Пока взрывы открытого мятежа сотрясали город, она читала вслух «Лектицио Дивинитатус».

Лори Голдинг. ПРИНЦ КРОВИ

— Я — в крови. Зашел так далеко, что, если остановлюсь, возвращение будет таким же скучным, как и путь вперед.

приписывается безымянному тану Старой Альбии

Флагман пытался их убить. Другого объяснения не могло быть.

Изможденная Лотара смотрела на флягу, которая лежала на подлокотнике командного трона. Из — за жажды язык вздулся и еле ворочался во рту. Она рассеянно встряхнула крошечную серебряную коробочку для пилюль, и внутри застучали несколько последних болеутоляющих таблеток. Голова раскалывалась, напоминая о том, что она ничего не пила почти два дня.

И, конечно, у нее не было ничего, чтобы запить болеутоляющие.

«Завоеватель» точно пытался убить их.

Ее корабль. Ангрона корабль.

Ангрона тюрьма.

Ее первый офицер ходил по кругу позади возвышенной платформы. Раньше Ивар Тобин был эталоном морского офицера Легиона, теперь он постоянно расхаживал по палубе, напоминая нервной возбужденностью наркомана. Его лоб тускло блестел высохшим холодным потом.

Он резко остановился, прикрыв наушник одной рукой.

— Дверь закрыта изнутри, мадам. Они послали за резаком. По-прежнему нет связи с госпожой Андрастой и ее свитой.

Лотара нахмурилась. Ей никак не удавалось собраться с мыслями.

На мостике было тепло и душно, хотя это, возможно, был еще один эффект обезвоживания. Экипаж предпочитал тусклое освещение, потому что люмены-канделябры стали беспорядочно