так как сразу после их ухода Иосиф получил сон, повелевающий ему бежать в Египет с Младенцем и Его матерью. Судьба вифлеемских детей осталась бы прежней. Тем не менее, верный инстинкт не позволил евангелисту отправить волхвов обратно к Ироду с известием о том, где они нашли Спасителя. В целом Вайс правильно указал на мысль, тайно руководившую евангелистом, когда говорит: «то же религиозное сознание язычества, которое, руководимое духом истины, подчиняется христианству, отбрасывается тем духом мирской власти, который поднялся из языческого мира, невольным порывом к преследованию христианства». Однако более определенно можно понять дело так, что мирская сила, враждуя с общиной, не знает, куда ей ударить по принципу и жизненной силе общины, и если идея недоступна ее нападкам, то в слепой ярости она может достать своим оружием только отдельных людей, которые сейчас страдают за этот принцип.

Задушенных вифлеемских детей евангелист считает мучениками, или, если выражаться по нашему разумению, что более характерно, образцом мучеников, и он же позаботился о том, чтобы они не погибли без плача. Именно на их страдания, говорит он, ссылается пророк Иеремия, когда пророчествует о Рахили, горько плачущей о своих детях и опустошенной их гибелью. Мы, конечно, не поняли бы точку зрения евангелиста, если бы приписали ему, что этот пророческий отрывок относится только к печали матерей, у которых Ирод украл детей. Эти дети уже не воспринимаются им как принадлежащие тому или иному дому в Вифлееме, но они — мученики для него, жертвенной общины или, скорее, жертвенной части общины. Теперь не ясно, кто такая Рахиль? Она — община, которая плачет над страданиями своих членов. Таков и первоначальный смысл этих слов в писании Иеремии: они относятся к уходу народа в плен. В Раме, на территории своего сына Вениамина, в том месте, где должна пройти процессия пленников, стоит Рахиль и плачет, как родовая мать над несчастьем своих родных. Тот факт, что Рахиль была похоронена вблизи Вифлеема, приводит евангелиста к этому изречению пророка, он упускает из виду связь с вавилонским пленом, и плач Рахили становится для него теперь плачем общины, потерявшей своих детей в детях Вифлеема. То, что евангелист в то время, когда общины еще не существовало, все же позволил общине оплакивать себя, не может нас удивить, поскольку он позволяет мученикам умирать при обстоятельствах, когда это еще не было возможно.

Точка зрения евангелиста станет для нас вполне понятной, если мы вспомним, что говорим об общине в трех смыслах. Во-первых, в той мере, в какой она проявляется в отдельных членах и как таковых; затем, в той мере, в какой она является содержательным единством, образно говоря, матерью этих людей; наконец, в той мере, в какой она собрана воедино в своем личностном принципе. Все эти три смысла должны были быть поняты первой христианской концепцией, как только она попыталась представить себя в форме истории, и должны были быть аргументированы ею как самостоятельные фигуры, из чего очевидны разнообразие и богатство фигур даже в ограниченных рамках нашей предыстории. В частности, в тот момент, когда возникает идея страдания, мы можем ожидать такого троякого изображения и представления церкви, и Лука удивительным образом осуществил его даже в быстро проходящем моменте, когда страдание только упоминается. Мы снова говорим: не с сознательным намерением, но инстинктивно, следуя силе этого различия; однако мы не всегда заботимся о том, чтобы, говоря о Церкви, говорить о ней именно в том или ином смысле. Когда Симеон говорит: «Этот человек поставлен как знамение, которому противоречат», он имеет в виду не только то, что Иисус пострадает в своем личном историческом проявлении, но и мыслит о борьбе и страданиях, которые предстоит перенести общине. Мария, через душу которой пройдет меч, является не только страдающей матерью Спасителя, которая увидит Его страдания, Его смерть на кресте, но в то же время она представляет общину в том смысле, в котором она является субстанцией отдельных членов, и как бы с материнским сочувствием смотрит на образное изображение борьбы своих собственных.

Матфей лишь более четко разделил и сформировал личность, потому что он привел ее в движение исторически. Мирская власть хочет осуществить свои враждебные планы, но не может найти личностного начала; она способна добраться только до отдельных, изначально слабых членов общины и через их смерть на мгновение оскорбить общину, которая сохраняет себя как существенное единство над борьбой внешностей.

То, что Иосиф бежит с ребенком в Египет, кажется евангелисту значительным, он видит в этом исполнение пророческого слова Ос. 11:1, где Иегова говорит о Своем Сыне, которого Он призвал к Себе из Египта. Правда, речь идет о прошлом, об избавлении народа из Египта и только о народе как таковом, но эта ограниченная связь была скрыта от евангелиста, который обращает внимание только на то, что Иегова говорит о Своем Сыне, а затем делает вывод, что этим Сыном может быть только Иисус.

После смерти Ирода Иосиф получает от ангела во сне указание вернуться в Израильскую землю. Он послушался, но, узнав, что в Иудее правит Архелай, побоялся идти туда и, получив во сне указание, снова обратился в Галилею, где поселился в Назарете. Это, по словам евангелиста, произошло для того, чтобы исполнилось слово пророков: «Он будет называться Назарянином». В том, что Иисус вырос в Назарете и вышел из этого города, приняв общественное служение, он видит знак смирения Мессии в Его историческом облике. Теперь он вспоминает, что Исайя сравнивает Мессию, появившегося из ничтожных обстоятельств, со слабым рисом, растущим из пня срубленного ствола дерева; он видит в этом буквальный намек на появление Мессии из маленького местечка провинции, удаленной от столицы, и в то же время говорит в большинстве пророчеств пророков, так как находит идею ничтожного облика Мессии и в других пророчествах, кроме пророчества Исайи.

Последнее размышление евангелиста очень ясно доказывает, что и в этих скитаниях мессианского младенца он все еще имеет в виду и хочет изобразить борьбу и противоречие высшей судьбы младенца с судьбой, толкающей его в уединение. Материал для такого изображения был дан ему в той мере, в какой, по рассказу Марка, несомненно, что Назарет был городом-отцом Иисуса и что из этого отдаленного и дотоле неизвестного города пришел Господь, когда вступил на свой государственный пост. Кроме того, в третьем синоптическом тексте отмечается, что святое семейство вернулось с Младенцем в Назарет с места чудес, прославивших рождение и первые дни жизни Младенца. Лука позволяет этому обратному путешествию состояться как можно скорее —