Чем больше Митч кипятился, тем больше Луизе это нравилось. Весь день он произносил громкие речи, меняя стратегии и все больше напирая на свою точку зрения, а она все меньше и меньше отвечала, предпочитая наблюдать, как он корчится, выкручивается и извивается в пренеприятном положении, как пытается запугать, убедить, урезонить ее, пока наконец, уже к вечеру, не встала с кресла, где просидела почти целый день, глядя в окно, и не сказала, направившись к двери:

– Расслабься, Митч. Я не оскверню планету ребенком от тебя.

Луиза спустилась по лестнице, вышла на улицу и направилась в кафе на Бликер-стрит.

На этом ее жизнь с Митчем закончилась. С одной стороны, ей страшно понравилось, как он испугался ее беременности, а с другой стороны, ей стало от этого тошно – как теперь было тошно от всего. Конечно, она твердо верила, что, случись такое, избавилась бы от любого ребенка, который мог принадлежать ему, – не только потому, что ребенок его, а потому что террористка, взявшая на прицел ложную невинность мира, не была достойна чего-то столь невинного, как ребенок. Она не знала точно, когда поверила в это, – возможно, она верила всегда, и эта вера не давала ей свернуть с избранного пути последние десять лет, что, в свою очередь, только подтверждало эту веру, до самого нынешнего утра, когда ей наконец пришлось выблевать, насколько возможно, все накопившееся за десять лет. Она не была беременна. А стошнило ее в уборной потому, что в отличие от заметки о смерти Митча три года спустя она сразу заметила другую заметку в утренней газете, несмотря на то что та была запрятана где-то глубоко, и когда Луиза прочла ее, за спиной у нее разверзлась пропасть и она оказалась на другой ее стороне.

В газете говорилось, что власти Гамбурга, Буэнос-Айреса, Мехико, Токио и Лос-Анджелеса санкционировали аресты около двух дюжин человек из пяти независимых порнографических шаек, которые при съемках своих фильмов замучили и убили пять женщин. Тела женщин нашли вздернутыми на дыбе, или привязанными к креслу, или прикованными к стене, или висящими на крюках. Преступления никак не были связаны, не считая схожих обстоятельств и того, что они, по словам газеты, «явились следствием прошлогоднего дела, где была замешана супружеская пара, снимавшая порнографические фильмы и, по мнению многих, выпустившая первый так называемый „снафф-фильм“. Источники, близкие, по крайней мере, к нескольким расследованиям, говорят, что хотя обвиняемых явно вдохновило на преступление нью-йоркское дело, как выяснилось, они, пока не были взяты под стражу, не знали, что в действительности фильм, снятый в Нью-Йорке, был мистификацией».

Луизе принес лишь мимолетное облегчение тот факт, что имя Мари из Миннеаполиса не было упомянуто. Лишь мимолетным облегчением было то, что не упоминалось ни ее имя, ни имя Митча, ни имя ее брата, который после их прошлогоднего ареста исчез вместе со своим фургоном, сбежав в более спокойную Америку смешливой травки, тепловатого пива и стареющих хиппушек, чтобы забыть Нью-Йорк, где он уже не мог определить, что реально, а что нет. И, не увидев в утренней газете имен Билли, Митча, Мари и своего собственного, Луиза лишь ненадолго отвлеклась от того факта, что она сама в данной истории сыграла роль Пандоры и что все доказательства ее закаленности, скопленные за годы, исчезли, а все, что она так резко отрицала, скопилось за годы, чтобы мучить ее, и в этот день ранней осени 1978 года она больше не была Лулу Блю, а снова стала Луизой Блюменталь, если не Луизой Пейджел, что ознаменовало бы ее возвращение в такую гавань, которой она не заслуживала.

Оставив Митча, Луиза нашла работу в маленьком книжном магазинчике, где зарплаты еле хватало, чтобы платить за жилье. Она ушла в себя. Когда она все же выходила из дома по вечерам, ее охватывал ужас, что сейчас она наткнется на Мари из Миннеаполиса; в то же время Луиза искала ее, хотя у нее не было уверенности, что она сможет ей что-либо сказать. Она не была даже уверена в том, что Мари пришла в себя настолько, чтобы вообще соображать, что девушка вспомнит, кто такая Луиза. На какое-то время ей снова стали сниться сны: пять замученных девушек, все похожие на Мари, а потом все женщины на улицах Виллиджа стали напоминать этих пятерых девушек.

По доходившим до нее в эти годы слухам, Митч превратился из безнадежного пачкуна в нечто более значительное – в том смысле, что зло всегда придает человеку значительности, всегда делает его серьезнее. Митч вполне мог спросить: кто же охотно не отдастся на волю зла ради того, чтобы его воспринимали серьезнее? Хотя он мог показаться довольно смешным и мелким в сопоставлении с более эффектными примерами, он стал еще одним воплощением самого распространенного феномена двадцатого века – нелепого неудачника, перешагнувшего границы мелкого недоразумения благодаря порочной гениальности и неприкрытому нахальству. Так недоучившийся студент, исключенный из художественного колледжа, завоевывает полмира и между делом стирает несколько миллионов здесь и несколько миллионов там, на полях сражений во Франции или на фабриках смерти в Польше, единственно ради того, чтобы его приняли всерьез. Совершив жалкий обман, подтолкнувший других на чудовищную реализацию идеи, на которую у него самого не хватило духу (очевидно, его удержали не совесть или какое-то ее подобие), теперь Митч сам вдохновился своим обманом, как раньше вдохновил других.

И потому мысли не просто изводили Луизу, а подвергали ее более основательному мучению: преследовали ее. После своей торговли воспоминаниями, которые люди тысячелетиями пытались забыть, и снами, от которых они тысячелетиями пытались очнуться, она стала по собственной воле безответственно блуждать по апокалиптическому ландшафту воображения. Теперь из самого темного центра неподсудного воображения расползалось пятно, и с каждым моментом все больше смущал и становился все более невыносимым вопрос о том, когда и где воображение становится подсудным и кому подсудным, начиная с того, кто воображает кошмар, просто чтобы содрогнуться от вымысла, переходя к тем, кто делает из кошмара продукт, чтобы сообща его пережили остальные, и наконец к коллективному зрителю, который, чтобы содрогнуться от зрелища, хочет посмотреть, как в фильме по-настоящему убивают девушку, к отдельным мужчине или женщине, которые, прежде чем в ужасе подавить этот кошмар, ради развлечения и мимолетного любопытства заигрывают с искушением взглянуть, а в итоге поддаются нездоровой светской моде, которая на вечере с коктейлями принуждает каждого посмотреть нечто омерзительное точно так же, как смотрят домашний фильм про летний отпуск или про то, как ребенок первый раз сел на велосипед. В какой момент – если есть такой момент – отношений между тем, чье воображение породило этот плод, и тем, кто его пожирает, все перестает казаться невозможным, в какой момент все становятся соучастниками, в какой момент человек еще может считать себя неподсудным за то, что вылепило его воображение, а в какой момент становится виновным? Теперь, в годы зомбированной жизни в Нью-Йорке, когда большая панковская волна конца семидесятых начала давать забальзамированные отзвуки, все девушки в ночных клубах казались Луизе той Мари из Миннеаполиса, казалось, что каждую из них она предала и в глазах у всех них был взгляд хаоса. Над ними поработал хаос эпохи. Когда на углу Бликер и Бауэри Луиза наткнулась на Максси Мараскино примерно за год до «аварии», в которой та погибла, то могла лишь надеяться, что на взгляд хаоса в глазах Максси не откликнется взгляд убийства в ее собственных глазах. Максси сказала тогда Луизе очень странную вещь: я 20 ноября 1978 года, сказала она. Я тысяча человек, отчаянно ищущих спасения с отравленным лимонадом на губах, умерших вместе в джунглях Гайаны.