стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

«Здорово, капитан!»

Да,— это все она! Она с отрадной речью

Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью,—

С улыбкой на устах;

Она! Огонь в глазах, в ланитах жизни краска,

Дыханье горячо,

Лохмотья, нищета, трехцветная повязка

Чрез голое плечо!

Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!

Она! Венец долой!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

Кремнем из мостовой!

И что же? О, позор! Париж столь благородный

В кипенье гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

Власть львиную сломил,—

Париж, который весь гробницами уставлен

Величий всех времен!

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

Как рубище знамен!

Париж — отъявленный сын хартий, прокламаций,

От головы до ног

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,

Народов полубог,

Париж, что некогда, как светлый купол храма

Всемирного, блистал,

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

Помойной ямой стал.

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,

Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

Мишурных галунов;

Бродяг, которые рвут Францию на части,

И сквозь плевки, толчки,

Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти

Кровавые клочки.

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,

Чуть дышит в злой тоске;

Покрытый язвами, палимый солнца зноем,

Простертый на песке;

Кровавые глаза померкли; обессилен,

Могучий зверь поник:

Отверзтый зев его шипучей пеной взмылен,

И высунут язык...

Вдруг рог охотничий пустынного простора

Всю площадь огласил,

И спущенных собак неистовая свора

Со всех рванулась сил!

Завыли жадные! Последний пес дворовый

Оскалил острый зуб

И с визгом кинулся на пир ему готовый —

На неподвижный труп!

Борзые, гончие, лягавые, бульдоги:

«Пойдем! — и все пошли: —

Нет вепря-короля! Возвеселитесь, боги!

Собаки короли!

Пойдем! Свободны мы! Нас не удержат сетью,

Веревкой не скрутят!

Суровый сторож нас не приударит плетью,

Не крикнет: пес, назад!

За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим!

Коль не в кровавый сок

Запустим морду мы, так падали ухватим

Хоть нищенский кусок!

Пойдем!» И начали из всей собачьей злости

Трудиться, что есть сил;

Тот пес щетины клок, а тот кровавой кости

Обгрызок ухватил

И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым.

Чадолюбивый пес

Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам

Хоть что-нибудь принес.

И, бросив из своей окровавленной пасти

Добычу, говорит:

«Вот, ешьте! Эта кость — урывок царской власти!

Пируйте! Вепрь убит!»

Бенедиктов

18 [сентября]

Вчера праздновали именины милейшей бабушки Любовь Григорьевны Явленской. Сегодня празднуем день рождения ее милейшего внучка А. А. Сапожникова. А пока еще не грозит завтрак, то я по-вчерашнему воспользуюсь безмятежным утром и перепишу еще одно стихотворение из заветной портфели нашего обязательнейшего капитана.

РУССКОМУ НАРОДУ 1854 года.

— Меня поставил бог над русскою землею,—

Сказал нам русский царь:

— Во имя божие склонитесь предо мною,

Мой трон — его алтарь!

Для русских не нужны заботы гражданина,

Я думаю за вас!

Усните. Сторожит глаз царский властелина

Россию всякий час.

Мой ум вас сторожит от чуждых нападений,

От внутреннего зла,

Пусть ваша жизнь течет вдали забот, в смиренье,

Спокойна и светла!

Советы не нужны помазаннику бога.

Мне бог дает совет.

[Народ идет за мной невидимой дорогой,

Один я вижу свет.]

Гордитесь, русские, быть царскими рабами,

Закон ваш — мысль моя!

Отечество вам — флаг над гордыми дворцами,

Россия — это я.

Мы долго верили: в грязи восточной лени

И мелкой суеты

Покорно целовал ряд русских поколений

Прах царственной пяты.

Бездействие ума над нами тяготело.

За грудами бумаг,

За перепискою мы забывали дело

В присутственных местах.

В защиту воровства, в защиту нераденья

Мы ставили закон;

Под буквою скрывались преступленья,

Но пункт был соблюден;

Своим директорам, министрам мы служили,

Россию позабыв,

Пред ними ползали, чинов у них просили,

Крестов наперерыв;

И стало воровство нам делом обыденным,

Кто мог схватить — тот брал,

И тот меж нами был всех более почтенный,

Кто более украл.

Развод определял познанье генерала —

Глуп он или умен,

Церемониальный марш и выправка решала,

Чего достоин он.

Бригадный командир был лучший губернатор,

[Искуснейший стратег,]

Отличный инженер, правдивейший сенатор,

Честнейший человек.

Начальник, низшие права не признавая,

Был деспот, полубог;

Бессмысленный сатрап был царский бич для края,

Губил, вредил, где мог.

Стал конюх цензором, шут царский адмиралом,

Клейнмихель графом стал!

Россия отдана в аренду обиралам...

Что ж русский? Русский спал...

Кряхтя, нес мужичок, как прежде, господину

Прадедовский оброк;

Кряхтя, помещик нес вторую половину

Имения в залог.

Кряхтя, попрежнему дань русские платили

Подьячим и властям,

Качали головой, шептались, говорили,

Что это стыд и срам,

Что правды нет в суде, что тратят миллионы,

России кровь и пот,—

На путешествия, киоски, павильоны,

Что плохо все идет.

Потом за ералаш садились по полтине;

Косясь по сторонам,

Рашели хлопали, бранили Фреццолини,

Лорнировали дам

И низко кланялись продажному вельможе

[И грызлись за чины,

И спали, жизнь свою заботой не тревожа),

Отечества сыны!

Иль удалялись в глушь прадедовских имений

В бездействии жиреть,

Мечтать о пироге, беседовать о сене,

Животным умереть.

А если кто-нибудь средь общей летаргии,

Мечтою увлечен,

Их призывал на брань за правду и Россию,—

Как был бедняк смешон!

Как ловко над его безумьем издевался

Чиновный фарисей,

Как быстро от него, бледнея, отрекался

Вчерашний круг друзей!

И под анафемой общественного мненья,

Средь смрада рудников

Он узнавал, что грех прервать оцепененье.

Тяжелый сон рабов;

И он был позабыт; порой лишь о безумце

Шептали здесь и там:

«Быть может, он и прав... да жалко вольнодумца,

Но что за дело нам?»

Спасибо Ивану Никифоровичу Явленскому за то, что он отказался от завтрака и помог мне кончить превосходную прелюдию к превосходнейшему стихотворению, которое я, если бог поможет, перепишу завтра.

19 [сентября]

Не хвалися, идучи на рать,

А хвалися, идучи с рати.

Вчера вечером путешественник и путешественницы сыграли по последней пульке преферанса в кают-компании «Кн. Пожарского», рассчиталися и расплатилися до денежки за все пульки, сыгранные в продолжение рейса, то есть от 22 августа. Покончивши эту статью, сели за ужин, приготовленный из последней провизии. Поужинали,— разумеется, в последний раз,— в кают-компании. Выпили последний херес, мадеру и, кажется, шампанское. Составили проект