Особенно вызывающей и бесстыдной была интрижка Марии с царевым денщиком Иваном Орловым, разыгранная ею не иначе как с тем безумным расчетом, чтобы хозяин его, Петр, возревновал и устыдился. Как будто не знала она, что Петр Алексеевич был в любви большим собственником и не прощал измен даже бывшим фавориткам. А уж как крут и горяч был он в гневе! И ведь не побоялась Бога Мария, плоды зазорной любви своей, младенчиков не родившихся, вытравливала, а то и трупики малюток под покровом ночи в Неву бросала. Но до поры до времени все не получало огласки и сходило ей с рук. А все потому, что Анна Крамер, если кому служила, не выдавала чужих тайн. Негоже было ей заниматься доносительством, хотя и вызвала она уже тогда большое расположение императорской четы и тесно сблизилась с Екатериной Алексеевной. О степени сей близости можно судить хотя бы по тому, что та сопровождала императрицу в ее заграничном путешествии в Данию и Голландию в 1716 году и не разлучалась с ней ни на день.

Но в этом ощетинившимся мире Анне надлежало быть стойкой, защищенной от посягательств и наветов недоброхотов, а это вынуждало ее подчас в средствах не церемониться и прибегать к козням и каверзам. Князь Петр Долгоруков в своих “Записках” сообщает, что в 1717 году придворный врач Иоганн Герман Лесток имел неосторожность шантажировать ее какими-то разоблачениями: “Крамерша, которой по части интриг не было равных, сообщила Петру I, что Лесток рассказал ей, будто был однажды невольным и незримым свидетелем одной отвратительной… беседы между царем и его денщиком Бутурлиным (впоследствии фельдмаршалом и графом) и повторила при этом глупые шутки Лестока, которыми он сопровождал свой рассказ”. Разъяренный царь немедленно выслал Лестока в Казань, и тот оставался там под строгим караулом до самого конца его царствования…

Император высоко ценил безграничную преданность Анны и именно ей, а никому другому, доверил дело государственной важности, щекотливое и зловещее. Историки свидетельствуют, что когда “непотребный сын” царя Алексей Петрович был казнен, император и его ревностный сподвижник, генерал-аншеф Адам Вейде отыскали Крамер и препроводили с собой в равелин. Там она “одела тело царевича в приличествующий случаю камзол, штаны и башмаки и затем ловко пришила к туловищу его отрубленную голову, искусно замаскировав страшную линию большим галстуком”. После тело жертвы было выставлено на общее обозрение. Биограф Георг фон Гельбиг говорит об “услужливой исполнительности” такого страшного поручения, которое, по его словам, “немногие женщины приняли бы на себя”. И далее, выводя проблему в моральную плоскость, характеризует Анну как особу “крайне несимпатичную”. Но не будем столь строги. Поступок этой “верной услужницы” надобно мерить нравственными мерками той эпохи, особенностями патерналистского менталитета, укладывающимися в традиционную формулу: “вручение себя государю”. Воля Отца Отечества Петра, даже самая изуверская, не подвергалась сомнению, а тем паче душевным борениям, но лишь немедленному и беспрекословному исполнению. И показательно, что исполнив в точности столь чудовищное поручение, Крамер, как это признает и сам Гельбиг, “заслуживала только награды”. Она и воспоследовала – Петр Великий за такое радение пожаловал ей остров Кренгольм и живописное имение Йола, что неподалеку от Нарвы, на берегу реки, где по преданию, водились на диво жирные угри; при этом пилорамы вкупе с мукомольными мельницами Йолы приносили немалый доход.

Вскоре “смертные грехи” ее госпожи Марии Гамильтон вышли наружу: стало ведомо, что та (в который уже раз) умертвила новорожденного младенца. Писатель Александр Лавинцев (А. И. Красницкий) в повести “На закате любви” приписывает Крамер самое деятельное участие в сокрытии сего преступления. “Возьми-ка ты кулечек, в коем с кухни сухую провизию носим, – обращается здесь Крамер к дворовой девке Гамильтон, Екатерине, – да положи в него мертвенького и вынеси в свое жилье, а оттуда уже сама знаешь, куда бросить: и Фонтанная, и Нева не за горами”. Подтверждений сему нет никаких, а объяснения Лавинцева, будто Анна могла пойти на такое, ибо не боялась Страшного суда (“она была лютеранка и к тому свету относилась сравнительно равнодушно”), едва ли убедительны. Если бы Крамер хоть каким-то боком была причастна к делу, гнев императора незамедлительно обрушился бы и на нее. Но казнена на эшафоте была Гамильтон, и Анна видела, как Петр поднял ее отрубленную голову и страстно поцеловал ее в губы. Подумала было, что жива еще была в нем любовь к красавице-фрейлине, но самодержец, не выпуская окровавленной головы из рук, словно заправский профессор-анатом, спокойно стал объяснять толпе зевак строение телесных жил…

Дальнейшая судьба Анны была решена: она была взята ко Двору Екатерины Алексеевны, сначала первою камер-юнгферою, а потом и фрейлиной, и, как говорит современник, “в этом звании приобрела совершенную доверенность от императрицы”. Ее благоволение она заслужила не только тем, что была “умна и более чем ловка” – плотоядная монархиня чрезвычайно ценила в своих камер-фрау вполне определенные качества. В обязанности каждой из них входило переспать с очередным кандидатом в любовники Екатерины и дать ему оценку и рекомендации для государыни. Вот и нашей героине с ее женским шармом легко удавалось обольщать таких потенциальных амурщиков и потрафлять тем самым ее царскому величеству.

И сколько было их, искателей ласки венценосной прелюбодейки! Вот лифляндец Рейнгольд Густав Левенвольде, этот записной альфонс, на монаршие милости позарился, и свое получил – и чин, и графское достоинство, и орден Александра Невского в петлице. А камергер Виллим Монс, человек деликатный, и взаправду влюбленный был, стихи государыне все писал про Купидонов, но тоже свою пользу знал – до взяток был охоч, казенными местами приторговывал… Но Анну недаром называли “бесчувствительной” – эта череда кавалеров с их политесом и заученной нежностью прошла как будто не через, а мимо нее. Все это было для нее мелюзгой, чьи даже самые изощренные сексуальные фантазии она, не колеблясь ни минуты, отдала бы за один властный окрик и грубую ласку исполина Петра. Нет, не понимала она свою царственную хозяйку Екатерину. И воображение рисовало картину, что будто это она, Анна, после пленения под Нарвой была взята Петром во дворец, стала ему подругой и самой верной женой, и, поняв, что вернее человека нет и быть не может, он тут же делает ее российской императрицей…

И когда Петру открылась вдруг вся правда, что Екатерина, оказывается, длительное время изменяла ему с камергером Монсом, смешанные чувства овладели нашей героиней. Она втайне торжествовала, что ее кумир распознал, наконец, истинную цену ее счастливой сопернице, и над императрицей навис дамоклов меч. Каким же неистовым, беспощадным стал к изменщице разгневанный монарх! “Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от нее… Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен, как смерть, блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил ее”.