До Каракаса долетели за три часа. Самолет сел под жидкие аплодисменты пары—тройки пассажиров, включая меня и какого-то мексиканца с усищами Чапаева. Видно рейсы из Гаваны до Каракаса и обратно местные не считают международными. Как вскоре выяснилось, мексиканец аплодировал не пилоту, а мне — за то, что я хлопал пилоту.

После заполнения таможенной декларации я направился к будке пограничного контроля. Меня попросили пройти без очереди. В отличие от остальных меня не шмонали тети-таможенницы с толстенными задами, просвечивающие чемоданы прибывающих пассажиров. Даже больше — двое нарядных гвардейцев в красных беретах и лакированных ботинках с красными шнурками, все время шли за мной, сопроводив меня прямо до выхода, где меня встретил почтенный метис со щегольскими тонкими усиками. Я грешным делом подумал, что это и есть всемогущий дон Альберто, и хотел всучить ему барсетку с камнями. Однако потомок индейцев проводил меня к огромному черному джипу, открыл заднюю дверь и пригласил садиться. Сам же сел за баранку и повез в город.

— А где дон Альберто? — поинтересовался я на плохом испанском.

— Дон Альберто приказал поселить Вас в отеле. — ответили мне на хорошем русском, — Других распоряжений не было. Он не сможет Вас принять ни сегодня, ни завтра…

Всю дорогу от аэропорта до отеля проехали молча. Извилистая трасса, узкая, забитая машинами под завязку напомнила вечно стоящую в пробке Москву. Любоваться было нечем, если не считать настенные творения революционных граффити из союза коммунистов и активистов из «Тупамарос»…[14]

Неподалеку виднелись кварталы гетто — утыканные друг на дружку домики — барриас. Из них были сложены неприглядные трущобы на скалистых обрывах. Здесь не было ни улиц, ни дорог, а у подножия гор смердели свалки. Обитатели барриас имели смутное представление о канализации и водопроводе, не умели писать и читать, но наверняка понимали, что живут плохо. Понимали потому, что работали обслугой в охраняемых поселках богачей у горы Авила, драили полы в офисах и бутиках делового центра Чакао и ровняли травку на гольф-поле Кантри Клаба в фешенебельном Лас Мерседесе. Понимали потому, что ежедневно в барриас погибало в перестрелках по пятнадцать, а то и двадцать человек. А в конце месяца, когда трудяги из гетто получали свои грошовые зарплаты, банды местных «чиканос» убивали еще больше. Убивали друг друга за право «крышевать» люмпенов и чернорабочих, а заодно тех сумасшедших, кто отказывался платить рэкетирам налог. Живущие здесь понимали все. Ведь они не собаки, а люди.

Жить по-человечески. Это было всеобщей мечтой гетто. Вырваться из нищеты можно было разве что подавшись в армию. Когда в 1992 году из ниоткуда возник коренастый подполковник парашютно-десантных войск в красном берете, индеец с примесью негроидной крови по имени Уго, он показался им своим. Он вывел на улицы своих подчиненных, чтобы свергнуть прогнивший режим. У него не вышло, и он взял всю вину на себя. Его посадили, но сочувствие масс не скрылось от глаз нового президента страны. Тот хоть и был точно такой же марионеткой олигархии, все же объявил амнистию из популистских соображений.

Лучше бы Уго сгноили в застенках — его возвращение толпа встретила ликованием, облачившись в знак солидарности с мятежником в красные береты. Он был такой же, как они. Не богач. Он говорил с ними подолгу, простыми словами, а не мудреными фразами. Говорил, не ссылаясь на занятость. Он сформулировал то, о чем они догадывались, но не надеялись изменить. О том, что они живут в ужасающих условиях. О том, что в их стране, в их Венесуэле нефти столько, что хватит на достойную жизнь каждого. О том, что их Венесуэла должна принадлежать им, венесуэльцам. В 1998 году он стал их президентом.

А потом был переворот. Это произошло в 2002-ом. Олигархи купили генералов. Чавеса застали врасплох во дворце Мирафлорес. Он мог отдать распоряжение своим гвардейцам отразить нападение путчистов, но предпочел сдаться, чтобы не пролилась кровь. Однако кровь все же пролилась. Начались облавы и аресты. И тогда он на клочке бумаги написал письмо. Затем смял записку и бросил в корзину. Из мусорного ведра этот комок бумаги извлек сочувствующий узнику солдат — такой же простолюдин, как крестьянин Чавес, такой же выходец из бедноты. Он передал письмо по факсу своему приятелю, и вскоре этот текст читала вся Венесуэла:

«Я, Уго Чавес Фриас, венесуэлец, президент Боливарианской республики Венесуэла, заявляю, что не подавал в отставку и не отказывался от законной власти, данной мне народом…»

И тогда люди вышли на улицу снова. Вышли, чтобы вернуть своего Чавеса, которого свергли влиятельные враги по совету заокеанских кукловодов, тех, что не постеснялись отправить в Каракас своих военных консультантов. Олигархам удалось свергнуть Чавеса, но всего на два дня. Наверное, потому, что он везучий. Или потому, что большинство национальных гвардейцев тоже выходцы из барриас. Парни не забыли своих корней, и то, что Чавес обещал ликвидировать в их районах неграмотность, остановить эпидемии и покончить с преступностью. Они вызволили Уго из тюрьмы в надежде, что он завершит начатое.

Возможно, у него получится. Если его не убьют. Пусть хотя бы попытается, ведь бедноте терять нечего. А терпеть нищету больше нет сил. Да и разгул преступности надоел. Молодежь в барриас при оружии, а полицейские машины вряд ли осмелятся сунуться в гетто. Да и туристы не отважатся прогуляться по темным кварталам…