К этому следует добавить сказочный мотив о стоящей в поле у дороги печи, говорящей человеческим голосом, а также мотивы о Бабе-Яге, сажающей детей в печь, и об обрубках человеческих тел, находящихся в ее избе.

Что же касается святочных игрищ, в связи с изложенным нельзя пройти мимо старухи с зажженной лучиной, освещающей молодежные игрища на святочных посиделках. В свете изложенного этот элемент оформления святочных посиделок представляется знаком, фигурирующим здесь по принципу части, заменяющей целое. При этом следует отметить, что сведения об этом элементе святочных ритуалов идут из Олонецкой губернии, где святочные беседы еще в середине XIX века сохраняли характер деревенских общественных сборов: «На праздничных беседах присутствует почти вся деревня, без различия пола и возраста. Изба полна народа. Сюда собрались не только соседи, но и сошлись и съехались парни и девушки из окольных деревень, пожалуй, за 10 и за 15 верст. Девушки расселись на лавках от печки до лицевого угла и от него до красного окна. Молодицы, старухи, женатые мужики сидят на лавках у печи и на запечке и не принимают непосредственного участия в забавах… Старуха держит в руках зажженную лучину… чтобы светить играющим…»

Сохранность прежнего, языческого характера святочных общественных сборов отражается в запретах их со стороны официальных светских и духовных властей. Вот, например, указ Киевской духовной консистории 1719 г.: «…дабы везде в городах, местечках и селах малороссийских поперестали богомерзских молодых людей зборища на вкулачки, Богу и человеком ненавистные гуляния, прозиваемия вечурницы, на которые многие люде молодие и неповстягливие от родителей своих мужеска и женска полу дети по ночам купами собираючися, неисповедимия безчиния и мерзкия беззакония творять, справуючи себе игри, танцы и всякие пиятихи скверная в воздух оскверняючая песней восклицания и козлогласования, откуду походят галаси, зачепки до сваров и заводов, почему наибарзей последуют и забойства, а найпаче под час таких нечестивых зборов разние делаются ексцесса…» Как видно из этого документа, святочные сборы еще в начале XVIII века содержали основные элементы, характерные для ритуала проводов на «тот свет»: общественный характер сборищ, на которых происходили пиршества, ритуальные песнопения и танцы, игрища и состязания; трудно сказать, что в данном случае понимается под «козлогласованием» — режущее ухо, диссонансное, неимоверно громкоголосое пение или ритуальные выкрики, подобные, например, выкрикам южнославянских лазариц.

Заставляют задуматься и некоторые элементы ритуального новогоднего ужина, и прежде всего действа с «кесаретским», как называли его в народе, поросенком, хотя от христианского праздника в честь памяти святого Василия Кесарийского сохранилось, в сущности, лишь название. Не останавливаясь на многочисленных и разнообразных ритуальных действах вокруг закалывания и съедания рождественско-новогодней свиньи вообще и кесаретского поросенка в частности, свидетельствующих об общинном характере ритуального действа, остановимся на элементах, вызывающих ассоциации с пережиточными формами ритуала проводов на «тот свет» в других обрядовых действах.

«Перед ужином на столе насыпают семена ржи, гречихи, овса и проч. — в виде креста, вокруг которого сыплют семена в виде круга; таким образом, получается „хрест у кругу“. Затем стол покрывается скатертью, и семья садится ужинать. Поевши горячее… все встают; старший в семье, все равно, мужик или баба, берет блюдо с вареным поросенком или свининой, три раза поднимает его вверх к иконе, потом ставит на стол, на то место, где под скатертью насыпаны семена, и все начинают молиться Василию Великому о том, чтобы „свиньи водились и усякая скотина“. Затем старик или старуха снова берет блюдо, снова поднимает его к иконе три раза, снова ставит, и все опять молятся о том же. Это продолжается и в третий раз, после чего семья садится за стол, чтобы продолжать прерванный ужин. Пока разрезывают и едят „кесарескага“, кто-нибудь из маленьких детей сидит под столом и хрюкает». О том, что последняя деталь — не случайность, а рудимент языческого ритуального действа, свидетельствует вариативная форма его из другой местности: «Перед обрядовым ужином мальчик лет восьми садится под стол и хрюкает, глава семьи подает ему туда кусок мяса».

Под смещенными и переосмысленными действиями и христианского, и языческого характера проступает древнейшая основа, которая становится явственнее при сопоставлении с сербской «даей», болгарской «поманой»: устроитель ее во время ритуальной трапезы в своем доме сидит (или лежит) под столом со свечой, горящей в его руке на протяжении всего действа. Такие знаки, как крест в круге, на который ставится кесаретский поросенок, троекратное воздвижение его вверх к иконе с горящей свечой, обращение к Василию Кесарийскому говорят о направленности ритуального действа к космическим предкам, лишь несколько облеченной в христианскую оболочку. К пониманию языческой основы этого трансформированного ритуального действа ближе всего подошел В. И. Чичеров: «В русском обрядовом съедании свиньи в новогодний вечер следует видеть пережитки ритуального убийства зверя с целью достичь желаемого благополучия и довольства в жизни».

Здесь снова приходится обратиться к «козулям» — «коровкам» — «истуканам» — «болванам». И прежде всего напомнить о том, что по известным нам данным, древнейшим заместителем человека в жертвоприношениях стал козел. Что касается «козуль» — «болванов», о них мы располагаем сведениями в сравнительно поздних источниках. Из имеющихся в нашем распоряжении сведений следует выделить изготовление их из ржаного теста или из глины старшими мужчинами в доме и установление их на столе и окне, а также и приготовление их не только в Сочельник и под Новый год, а и при отправлении ритуалов в другие календарные даты — в Егорьев день (первый выгон скота), на Семик, то есть в календарные приурочения ритуала проводов на «тот свет». Выставление «козуль»-«болванов» вокне, на столе вызывает ассоциации с выставлявшейся в окне личиной на Святках, со статуэткой из сухих фруктов на сочельническо-новогоднем столе, антропоморфной куклой-крестом в красном углу возле икон и на воротах, а также глиняной фигурой Германа в поле, возле реки и т. п.

И, наконец, подвешенный на шесте обнаженный мужик в игрище «говядина» заставляет вспомнить о том, что характерным реквизитом карнавального ряжения западных славян был вертел, что находится в противоречии с традиционным установлением не употреблять в Масленицу мяса и самим наименованием ее «masopust» — «мясопуст» у разных славянских народов. В свете изложенного и свидетельств средневековых источников раскрывается знаковая сущность игрищ. «У балтийских славян существовал обычай предавать старых… людей насильственной смерти. Сыновья и потомки не только убивали их или заживо погребали, но даже будто бы, сварив, съедали». Положение подтверждается свидетельством Геродота о массагетах, закалывающих и съедающих своих престарелых родителей. У балтийских славян, как известно, дольше всего удерживался в жизненном укладе, мировосприятии и ритуальном комплексе протославянский слой. Однако в свете вышеизложенного игрище «говядина» предстает как рудимент ритуала проводов на «тот свет» в одной из относительно ранних форм трансформации его, деградировавшей в сравнении с известной у древних индусов формой добровольного восшествия в пламя погребального костра.