Щелкнув пультом огромного и тоже недавно приобретенного телевизора «Сони», Жаворонков плюхнулся в кресло. «Сегодня в Кремле Генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищ Юрий Владимирович Андропов принял партийно-правительственную делегацию Корейской Народно-Демократической Республики. Встреча прошла…»

«Хоть „Сони“, хоть не „Сони“, а тончик нашей пресловутой программы „Время“ так и продолжает оставаться в духе черно-белого „Рекорда“. Господи, ну почему же мы не можем до сих пор найти хоть какую-то мало-мальски человеческую интонацию в своей пропаганде? Ну почему же у нас на полном серьезе вещают словами и интонациями, от которых всех уже давно воротит?»

Фотографии во внутреннем кармане пиджака по-прежнему продолжали беспокоить. Достал, пересмотрел еще раз, сложил веером, перемешал, перетасовал и вновь разложил свой безрадостный пасьянс. «Отличное качество! Когда хотим — все умеем. Однако с Еленой действительно придется, как это ни прискорбно, серьезно поговорить. Ну что это такое на нее нашло? Ведь и умна, и серьезна, и осторожна… И вдруг — на тебе! Но и наши дерьмоделы хороши! Вечное приглядывание, прислушивание, принюхивание… Нет, определенно неслучайно нас так ненавидят за нашу иезуитски-инквизиторскую въедливость, за садистски-самодовольную всезнайность!»

Хлопнула входная дверь. «Лена. Надеюсь одна?»

— Георгий? Вот сюрприз. В такое «детское» время уже дома?

— Случайно освободился. Я тебе звонил.

— Ну я же говорила, что сегодня весь день в разъездах.

Приблизилась, щелкнула выключателем торшера.

— Ого! Да ты, я смотрю, времени зря не теряешь! Чего вдруг?

— Да так. Заходил к Женьке Смирнову, дернули по рюмочке, захотелось еще немного.

— Смирнов? И как он?

— Нормально. Передавал… очень большой привет.

— Угу. Ну и ему при случае.

— Он вообще-то уезжает…

— И черт с ним! Знаешь, я тоже хотела бы немного выпить.

— Ты?

— Да. Я. Шампанского. Я там с утра уже заложила бутылку в холодильник. Принес бы!

— Леночка…

— Давай-давай, открывай! Ну что ты бредешь, как парализованный! Нашему будущему ребенку вряд ли понравится, что у него такой заторможенный папаша!

— Ле-на…

— Жора! Ты что, не рад?

— Лена, Леночка… Да я… Да у меня просто слов…

— А ты успокойся, налей шампанского…

— Но тебе ведь, вероятно, нельзя уже…

— Ну дурень! Глоток хорошего французского шампанского никогда еще никому не повредил. Да и потом, не так уж все сразу. У нас впереди еще полгода. Достаточно времени, чтобы и на диетах посидеть, и о здоровье маленького побеспокоиться… Ну наливай уже наконец!..

— Лена…

Мог ли Георгий Жаворонков в подобной ситуации говорить о каких-то гнусных фотографиях, о сдержанности, бдительности, осторожности? Разумеется, нет! Тема зависла в воздухе и рассеялась в эйфории семейного счастья.

Надвинувшаяся ночь стала одной из самых сладких и памятных по всей предыдущей и последующей супружеской жизни Елены и Георгия Жаворонковых.

— Итак, кто же адресаты? — спросил Турецкий.

— На сей раз это наши коллеги из областной прокуратуры.

— Вот как? Это уже интересно, правда, Костя?

— Старший советник юстиции Николай Петрович Кокушкин…

— Помню его.

— И судья Левашова-Анисина, Лариса Вячеславовна.

— Письма пришли на служебный адрес? — спросил Грязнов.

— Да, а в областной уже были предупреждены на предмет подозрительной почты, — ответил Меркулов.

— Интересно, что всем, кроме Смирнова, эти «конверты смерти» прислали на рабочий адрес, — заметил Турецкий. — А кто такая эта Левашова? Фамилия знакомая, кажется, какое-то скандальное дело за ней числилось.

— Совершенно верно, у тебя прекрасная память. Дело очень гнилое и гнусное. Это было так называемое «дело двух ученых».

— «Дело двух ученых»?

— Да, не помнишь? Жили-были в нашей просвещенной стране двое ученых мужей: один в Москве, а другой в Новосибирске, в знаменитом Академгородке. Звали их Валентин Давыдов и Игорь Суворов, оба по специальности — физики, только Давыдов — это сибиряк — был старше, уже за пятьдесят, а Суворов — моложе, меньше сорока. Занимались они важным и интересным делом: изучали сплавы и сверхпластичность металлов. Давыдов заведовал кафедрой — там, у себя в Академгородке, а Суворов работал в одном НИИ у нас, в Москве, был он эсэнэсом — старшим научным сотрудником.

Дело свое и свои металлы физики безумно любили, работа у них спорилась, оба были одержимыми, настоящими трудоголиками и мечтали в жизни только об одном: ухватить наконец за хвост эту вечно ускользающую научную истину и, таким образом, принести пользу людям. Своей стране. Родине.

Проблема была только в том, что у Родины не находилось денег на исследования наших физиков. А ученый так уж устроен: не исследовать не может. Известно, например, что зубы у лошадей растут всю жизнь: если лошадь перестанет жевать, то и они перестанут стачиваться и, продолжая расти, пробьют ей верхнюю челюсть и вопьются в конце концов в мозг. То же самое и с научным экспериментатором: если не давать ему проводить испытания, то у него что-то такое отрастет и вопьется в мозг — и в результате он просто погибнет.

Поэтому когда некая корейская фирма предложила Валентину Даниловичу Давыдову профинансировать его исследования, то он с радостью согласился. Приблизительно в это же время он познакомился с молодым столичным коллегой, Игорем Петровичем Суворовым, и вовлек его в свой проект, объединив таким образом одной идеей два исследовательских института и корейскую фирму-партнера.

Сначала все шло преотлично: исследования давали интересные результаты, корейцы были довольны, а уж ученые тем паче. А потом началось нечто странное.

Сначала Давыдова вызвали в местное отделение ФСБ, где вежливый полковник в сером же штатском костюме мягко указал ему на тот факт, что не следует российскому ученому так вот уж злоупотреблять контактами с иностранцами.

Потом его вызвали снова, на сей раз уже не к полковнику, а к генералу, и не к местному, а приезжему из Москвы. Генерал повторил практически все то же самое, что говорил до него полковник, но бросилось в глаза, что он был как-то необыкновенно грустен.

Впрочем, Давыдов не особенно волновался. Можно даже сказать, что он не принял это двойное предупреждение всерьез: ему ведь явно нечего было беспокоиться. Он не имел допуска ни к какой секретности, все его опыты были абсолютно открытыми, вся информация, которую он передавал корейцам, была уже ранее опубликована в отечественных научных журналах. Чего же тут тревожиться? Слава богу, времена уже не те, и черный ворон не рыщет по ночам по безлюдным улицам, и его будущие жертвы не сушат в дорогу сухари.