Он не раз и не два переспросил: «У вас железнодорожная мания?», имея в виду, как мне кажется, принадлежу ли я к энтузиастам железнодорожного дела. Голос выдавал его всамделишное, раздраженное недоумение — и затем он взялся объяснить столь невероятное оправдание моих действий своему коллеге, который все больше наливался кровью и мрачнел с каждой преходящей минутой.

И вдруг унтер схватил меня за плечо, буквально сдернул со стула, потащил вон из комнаты стальной хваткой, больно защемив кожу под рукавом. Помню, что, стоя в наружных дверях, я видел и дворик, и речной берег, и широкий бурый поток, текущий мимо. Видел клетки, заметил в них майора Смита, и Мака, и Слейтера; а еще я увидел, что к нам «подселили» Тью со Смитом… Кстати, спустя полвека один человек, который был полностью в курсе этих дел, сказал, что сначала меня отправили в санблок, где стояла некая емкость, полная воды, и что раз за разом меня в ней топили. Человеку этому я верю, но — ей-богу! — по сей день не получается вспомнить «водные процедуры». Ничегошеньки ровным счетом: странный избирательный фильтр позволяет нам кое-что утаить от самих себя. Зато продолжение помню очень хорошо.

Посреди дворика поставили скамью. Переводчик велел мне лечь на нее, что я и сделал — ничком, чтобы не повредило сломанным рукам, которые я сложил под скамейкой. Унтер тут же вздернул меня обратно и заставил лечь навзничь, после чего привязал веревкой. Руки оставил свободными. Допрос продолжился. Голос переводчика: «Ломакс, вы нам расскажете, зачем нарисовали эту карту. Вы нам расскажете, зачем нарисовали карту железной дороги. Ломакс, вы вступили в контакт с китайцами?»

Унтер вооружился дубинкой — корявым суком от дерева. Каждый вопрос хрупкого человека возле меня сопровождался теперь страшным ударом, который унтер наносил с высоты своего роста по моей груди и животу. Знаете, гораздо хуже, когда ты это видишь, так сказать, в процессе, над собой: расчетливый замах — и неторопливый удар. Я старался прикрыться, и сук раз за разом попадал мне по сломанным рукам. Переводчик так и приклеился к моему плечу. «Ломакс, вы нам расскажете. И тогда это закончится». Он вроде бы даже взял меня за руку: странный позыв, тошнотворный контраст между жестом сочувствия и беспощадной жестокостью того, что они со мной вытворяли.

Трудно сказать, сколько длилось избиение; мне лично оно показалось слишком долгим. Унтер вдруг остановился. Отошел в сторонку, а вернулся, таща за собой шланг, откуда сочилась вода. Судя по его расторопности и близости водопроводного крана, он уже наловчился проделывать этот маневр.

В ноздри и рот ударила струя под полным напором — с расстояния в несколько сантиметров. Вода забила гортань, глотку, легкие, желудок. Невообразимое ощущение — захлебываться на суше, под горячим полуденным солнцем. Пока давишься водой, из тебя выплескивается все человеческое. Я изо всех сил хотел потерять сознание, но ничего не вышло, этот тип хорошо набил руку. Когда мой кашель превратился уже в неконтролируемые спазмы, унтер отвел шланг. Вновь раздался деревянный, назойливый голос переводчика: сейчас он говорил мне прямо в ухо. Унтер тем временем еще несколько раз ударил меня суком по плечам и животу. А мне говорить было нечего; я уже был за гранью. Тогда они вновь отвернули кран, и вновь начало тошнить потопом изнутри, вновь я наливался и захлебывался водой.

Уж не знаю, сколько продолжалась череда избиений и полуутоплений. Не знаю даже, закончилось ли все в тот день, или было продолжение на следующий… В конечном итоге я очнулся в своей клетке.

После наступления темноты — в тот ли вечер? или в другой? насчет времени из меня тот еще свидетель, — так вот, унтер-кэмпэй самолично пожаловал к моей клетке и сквозь решетку протянул кружку молока — горячего молока из разведенной сгущенки. Неизъяснимое наслаждение, но даже в ту секунду я понимал, что здесь и не пахнет человечностью: это просто часть плана, узник должен полностью утратить ориентацию.

Допросы прекратились. Однажды утром, без каких-либо предупреждений или объяснений, клетки вдруг открыли, и нас поручили хлипкому переводчику. На дворик из здания вынесли наши вещи. Всем — а нас теперь было семеро — велели упаковать по одному вещмешку, потому как нас вновь куда-то этапируют. Это был очередной раунд потери пожиток и сходства с остальным человечеством. Мы наперебой задавали вопросы, однако молодой переводчик-тире-спец-по-допросам отмалчивался. Подкатил грузовик с несколькими конвоирами в кузове.

Переводчик заставил нас показать, что именно мы с собой взяли. Я вынул Библию, он кивнул. Тогда я вытащил снимок моей невесты в картонном паспарту. Он решил, что это слишком уж расточительно, что места и так не хватает, а посему оторвал фотографию от подложки, картонку выбросил, снимок отдал мне.

Тут Слейтер спросил: «А деньги разрешено с собой брать?» Я был слишком расстроен, чтобы сообразить, есть ли тут сарказм или он интересовался на полном серьезе. Переводчик ответил: «Там, куда вы отправляетесь, деньги не понадобятся».

Пока я с помощью Мака залезал в кузов, ко мне подошел переводчик и с мрачной торжественностью заявил: «Выше голову». Грузовик двинулся, и он остался стоять во дворе — хрупкая фигурка среди кряжистых солдат из регулярных частей.

Вполголоса, под гул мотора нам удалось немного пообщаться друг с другом, потому что конвоиры были заняты разговорами между собой. Нашей темой был допрос: у кого и как он проходил; я рассказал про шланг. Невозможно переоценить теплую поддержку и гневную реакцию друзей: все за одного. Удивительным настроением была пронизана наша торопливая беседа шепотом, мы не сомневались, что на сей раз уж точно везут на смерть.

Однако через тридцать миль нас привезли на станцию Банпонг, начальный пункт ТБЖД, где и высадили у платформы восточной ветки. Неужели теперь ждет Бангкок?

Вскоре подали и поезд, самый обыкновенный пассажирский, для местного сообщения, битком набитый гражданскими сиамцами. Впрочем, с сидячими местами проблем не было: народ с готовностью срывался прочь, лишь бы оказаться подальше от кэмпэйтая.

Мы двигались на восток. По левую руку остался лагерь военнопленных в Нонгпладуке, один из крупнейших в Сиаме. С противоположной, то есть южной, стороны я видел новенькие, хорошо разветвленные подъездные пути, вереницы многочисленных вагонов, открытых платформ, маневровых «кукушек» и большое количество японских паровозов серии «С56». Первый раз я видел такой в Прае, на пути сюда… Такое скопление техники могло означать лишь одно: ТБЖД действительно была закончена в рекордные сроки. Как же, наверное, гордились собой японские инженеры…

Я задался вопросами, сколь многим из пассажиров ведомо, чего стоило вручную прорубить путепроводы в скалах, и как долго простоят эти сооружения.

Несмотря на все муки, через которые нас пропустили, удалось практически нетронутым сохранить секрет сборки и настройки приемников, структуру и механизм передачи новостных сводок и даже истинное назначение моей карты. Молчание было единственной доступной нам формой мести. Если не считать догадки, что поезд везет нас в столицу Сиама, сейчас мы понятия не имели, к чему готовиться.