жилищем. Мы еще мальчишками бегали в элитный район, стараясь не попасться на глаза бдительным сторожам и сердитым конюхам — еще перетянут поперек спины розгой!

Горцы в Эвксине — не редкость. Тут у каждой второй семьи в горах — или родня, или свояки, и у каждой первой — кунаки. Потому два мужчины в традиционных архалуках никакого особенного ажиотажа не вызывали, разве что полицейские иногда косились на нас неодобрительно. Стражи порядка вообще не любили, когда огнестрельное и холодное оружие выставляли напоказ, если ты не принадлежишь к имперским вооруженным силам или правоохранительным органам. А поскольку кроме моей орденской ленточки никаких знаков принадлежности к армии у нас не было, эти взгляды были вполне себе оправданными.

Хотя, пожалуй, значительная часть имперских мужчин, а иногда и женщин, имела при себе оружие: «бульдог» или «дерринджер» в ридикюле или кармане пиджака были обычным делом. Эхо войны!

Просто демонстрировать свой арсенал у имперцев было не принято. Горцы рассуждали по-другому: показать, что вооружен — честно. Это придаст друзьям уверенности, а врагам — осмотрительности, и предотвратит множество ненужных двусмысленных ситуаций… И это тоже можно было понять.

Наконец, мы с Царёвым покинули кипучие и суетливые центральные районы, и пересекли условную границу пригорода.

Подкованные копыта буланых горских жеребцов громко звучали на тенистых, ухоженных улицах Диоскуриады. Здесь не было скученности, не стояли трех— или пятиэтажные многоквартирные дома, не тарахтели входившие в моду автомобили… Тут жила почтенная публика, которая любила шум только в рамках торжественных приемов и пышных балов.

Даже наш негромкий разговор привлекал внимание — из окон мезонинов и с увитых плющом балконов время от времени на нас посматривали местные жители — кто-то с интересом, а кое-кто и с осуждением.

* * *

Особняк, скорее даже — дворец Валевских впечатлял. Белоснежное трехэтажное здание в античном стиле, с колоннадой и кариатидами вдоль фасада, и портиком, крыша которого служила балконом, а точнее — террасой для прогулок… Дом утопал в зелени — мандариновые и гранатовые деревья, самохи, магнолии, рододендроны и олеандры заполнили собой всё пространство от мраморной лестницы крыльца до кованой решетки ворот. Всё это буйство субтропической растительности благоухало, цвело и пело — птичье многоголосье складывалось в настоящую симфонию.

Мое сердце забилось чаще, лицо горело — да что такое-то, черт возьми? Я медленно выдохнул и улыбнулся своему возмущению. Что, господин поручик, не привык быть влюбленным? Пошел трещинами панцирь, который носил годами? Теперь — привыкай. Любовь — это великая радость и великая уязвимость…

Я увидел ее первым. Лиза сидела с книжкой в руках на качелях, установленных под раскидистой самохой. Девушка по своей неистребимой привычке поджала ноги, уютно устроившись на подушках и опираясь на резную спинку сидения. Ветер шевелил непослушную прядку волос, которая выбилась из прически, пытался заигрывать с подолом легкого, василькового цвета платья.

— Она? — почти шепотом спросил Царёв, тоже зачарованный волшебством момента.

— Она… — кивнул я, не смея оторвать от нее взгляда.

— Красивая…

В этот момент жеребец, который всё это время нетерпеливо перебирал ногами, громко фыркнул. Лизавета от неожиданности выронила книгу из рук, глянула в сторону источника звука, явно сразу меня не узнав, а потом ахнула, спрыгнула с качелей и как была, босиком, легко и грациозно побежала к воротам.

Я слетел с жеребца в мгновение ока, чтобы спустя очень долгие секунды подхватить ее на руки, чувствуя под тонкой материей ее свежую кожу, стройное тело…

— Ты! Ты… Ты почему так долго? — она обвила мою шею руками и целовала меня в ответ, а я не мог оторваться от ее теплых губ, точеной шеи… — Ну всё, спускай меня с небес на землю!

— Нет, Лизавета, вы босиком, а потому — не пущу!

— Не тяжело тебе? — улыбнулась она.

— Не тяжело, — я смотрел в сияющие глаза девушки и, кажется, тонул в них.

Каким же кретином нужно было быть, чтобы бежать от нее? Тут же перед моим внутренним взором замелькали лица друзей и соратников, городов и дорог, пройденных за последние годы… Нет, всему — свое время. Но сейчас — сейчас ни отпускать, ни упускать ее я был не намерен.

— Хозяин! Несите ружжо! Барышня с диким джигитом милуется! — раздался заполошный голос.

— Ой-ой, — сказала Лиза. — Скорей неси меня обратно!

Иван тоже спешился, держал в поводу наших коней и улыбался из-под своих внезапных усов яркой, искренней улыбкой. Вот человек, который совершенно точно, без всяких подтекстов рад за меня!

Как ни жаль мне было отпускать невесту, но пришлось. Девушка быстро надела туфельки, при этом как будто случайно дав мне и только мне полюбоваться ладными ножками, когда легкая материя платья на секунду взметнулась. Из-под густых ресниц Лиза глянула на меня своими невозможными синими глазами — заметил ли? Конечно, заметил!

На мраморном крыльце появился хозяин дома — как всегда импозантный, с иголочки одетый. Ружья в руках у него не было, а вот револьвер слоновьего калибра, богато украшенный золотой насечкой — имелся. Брови господина Валевского были грозно нахмурены, на решительно сжатых челюстях играли желваки.

— Петя, постой! — за ним выбежала хозяйка дома. — Постой, может Савва что-то не так понял…

— Как бы не так! Он целовал ее! — Валевский был настроен серьезно. В какой-то момент он сфокусировал свой взгляд на нас с Лизой, а потом присмотрелся ко мне и озадаченно сказал: — Ага!

— Так это вы! — его супруга выглядела растерянно.

Я козырнул, церемонно поклонился и сказал:

— Петр Казимирович, Ядвига Чеславовна, я люблю Лизавету и прибыл для того, чтобы просить у вас ее руки и сердца.

Лиза прятала лицо в ладонях, а ее родители переглянулись и вдруг рассмеялись.

— Ох-х-х… Господи, какие вы всё-таки еще дети, — отдышавшись проговорил Валевский. — Доча, ты приехала сюда с кольцом на пальчике!

— И два раза забывала прятать под подушку фотокарточку твоего жениха! — улыбалась Ядвига Чеславовна.

— Ну ма-а-а-ам!

— Что — мам? Ты этого сколько лет ждала? Пять? Больше?

— Как будто наше согласие что-то решает, — махнул рукой Петр Казимирович.

В его глазах, где-то в глубине, пряталась грусть.

И тут я понял, что надо делать! Обернувшись, увидел, что Царёв уже завел коней во двор через ворота, и теперь ожидал у меня за спиной. Я протянул руку к седлу, взял простую, кожаную горскую камчу и протянул её отцу