— Нет, — сказал старик. — Это то самое порочное вдохновение, из-за которого теленок братается с мясником, раб — с господином.

Для поддержания сил он сделал из кувшина несколько маленьких глотков. Остальные тоже молчали. Дождь выбивал дробь по крыше палатки — добродушный дождь, уже не пытавшийся причинить людям зло. В голове защитника жужжал целый рой разнообразных мыслей, разбуженных красным фалернским вином на корице и клевере. Гермий задремал по-пастушьи — сидя, уронив голову. Старый Вибий тоже прикрыл глаза веками. Внешне он походил на замотанную бинтами египетскую мумию, но мозг его не ведал отдыха. Одного ритора не устроила тишина. Теребя края своей мокрой тоги, он повторил последние слова старого Вибия, чтобы не дать угаснуть беседе.

— Да, плохо, когда теленок братается с мясником. Но еще хуже, когда телята сами отправляют друг друга на бойню. А ведь сейчас наш Спартак делает именно это.

При упоминании этого имени пастух распахнул глаза.

— Снова его чернишь, Зосим? — пробормотал он, хмельной от сна и от вина.

— В последнее время Спартак слишком поумнел, — не унимался ритор. — Мне это не по душе. Тот, кто мечтает о Государстве Солнца и царстве доброй воли, не должен прибегать к подлым трюкам и явному обману.

Защитник вдруг протрезвел и вспомнил о хронике кампании, которую собрался писать.

— Закон обходных путей, — сказал он. — Ему нельзя не подчиниться. Всякий, поставивший перед собой цель, вынужден подчиняться его пагубной силе.

— Обходные пути, говоришь? — рассердился Зосим. — Он шлет их кратчайшим путем на верную смерть, а они знать ничего не знают. Конечно, Каст и его подручные совершали злодейства, но по своей ли вине? Не повинен тот, кого сделала грешным судьба, обрекая на нищету и алчность. Они не перестали быть нашими братьями. Ты спишь, Вибий?

Но нет, старик бодрствовал, погруженный в свои думы.

— Я слышу твои слова и не соглашаюсь с ними, — молвил он и допил из кувшина остаток вина. — Когда собираешься разбить сад, изволь перво-наперво заняться прополкой.

— Пусть так. — Судя по всему, Зосим был всерьез опечален расколом. — Все равно с людьми нельзя поступать так бездушно. — Хотел бы я знать, что бы случилось с твоей спокойной мудростью, если бы твоего собственного сына послали на убой просто потому, что у него слишком громко урчит в животе.

— Каждый сам выбирает, к кому примкнуть, — напомнил Гермий. — Слуги Фанния так надрывались об этом, что их даже мертвый услышал бы.

— Допустим, — сказал Зосим. — Но предупредили ли они, насколько сильна армия Вариния, с которой предстоит биться? Два полных легиона, двенадцать тысяч воинов — об этом-то молчок! Эти несчастные глупцы довольствуются одними слухами и воображают, что расправятся с Варинием так же легко, как с незадачливым Клодием Глабером. А ведь их, неразумных и жадных, всего-то три тысячи, а они еще собрались идти маршем на север, плохо вооруженные и презирающие дисциплину! Всех их ждет смерть, а Спартак подло подталкивает их к гибели, желая от них избавиться. Воистину, каждый выбирает сам!

— А эти их вожаки, Крикс и Каст или как их там, они-то, конечно, знают правду? — спросил защитник.

— Каст — всего лишь желторотый нахал и ничего не смыслит в войне, как и все остальные. А вот Крикс — другое дело… — Зосим доверительно понизил голос. — Он для всех загадка. Он, ясное дело, не хуже самого Спартака знает, насколько сильна римская армия, и понимает, чем все это кончится, — но при этом не знает и не понимает, вот какая штука! Он не расчетлив и сам не ведает, чего хочет. Спартака он ненавидит и одновременно любит, как брата. Говорят, в день бегства гладиаторов из капуанской школы Лентула этим двоим предстояло единоборство на арене. Один обязательно убил бы другого, и они всегда это знали, понимаете? И знают до сих пор. Это трудно объяснить. Они давно привыкли к мысли, что один должен убить другого, чтобы выжить. Наверное, еще не освоились с тем, что выжили оба. Уход, расставание со Спартаком, наверное, устраивает Крикса. Оба, наверное, считают, что так и должно быть, даже не зная, почему. Все это трудно объяснить…

— Надо же, какие мысли! — озадаченно пробормотал пастух.

Фульвий тоже глядел на напыщенного ритора в изумлении. Он сильно недооценил смешного человека в неуместной тоге. И это мученическое выражение, вызвавшее у него жалость… Как же трудно читать в человеческой душе! Сам он знавал лучшие деньки и, сколько ни старался, никак не мог представить, что творится в душе у того, кто страдал всю жизнь.

— Это так трусливо! — продолжал Зосим своим обычным сварливым тоном. — Ваш Спартак поступает, как отъявленный трус. Говоришь, к цели можно двигаться только окольными путями? На этих окольных путях можно утонуть в грязи! Там подстерегают страшные опасности. Никогда не знаешь, куда они заведут. Многие ступали на путь тирании, исповедуя сперва самые лучшие, светлые намерения, но со временем оказывалось, что путь диктует свои законы, которым нельзя не подчиниться. Вспомните диктатуру «друга народа» Мария и то, во что она выродилась. И подумайте…

— Причем тут диктатура и тирания? — оборвал Фульвий оратора, увлеченно машущего руками.

— Я толкую о законах обходных путей! — крикнул Зосим, уже не заботясь о приличиях. — У этих обходных путей, да будет тебе известно, собственные, весьма неприятные законы. Если я заговорил о диктатуре и тирании, то только потому, что они тоже выросли из желания двинуться в обход.

— Ну и ну! — пастух засмеялся, показывая зубы. — Думаешь, Спартак тоже превратится в тирана?

— Я действительно говорю о Спартаке, о, предводитель баранов и овец!

— Ты сам как блеющая овца, — ответил пастух с дружелюбной улыбкой и решил, что лучше еще подремать. В этот раз он устроился основательнее: улегся и подтянул к животу колени.

Фульвий устал спорить, к тому же материала набралось достаточно, чтобы приступить к хронике Рабской кампании. Раньше революция виделась ему более прямолинейной и простой; а ведь ему-то, знатоку, полагалось знать, что вблизи все обычно представляется по-новому. Следовало заранее подготовиться ко всей этой путанице. Он пожелал всем спокойной ночи и тоже растянулся на сухом брезенте, головой к грубым башмакам пастуха. От них исходил сильный, но не слишком неприятный запах. Дождь баюкал, барабаня по палатке. Неужели столько всего успело случиться всего за одну ночь, неужели он только что бежал под дождем и в него метнули со стены копье, чуть не вонзившееся ему промеж лопаток? Дивись же, как разбухают, вмещая очень многое, одни часы в человеческой жизни, и как другие, полые, вяло свисают с ожерелья Времени, опадают и гаснут во мраке прошлого.

Хронике защитника Фульвия из Капуи была уготована причудливая судьба. Она так и не была закончена, как не имела конца история, которая в ней рассказывалась. Однако пергаментные свитки, которым она была доверена, были сохранены временем и вызывали к себе непонятное почтение, замешанное на страхе, замешательстве и ужасе. Хронику злонамеренно кромсали, пытались утопить в приложениях, забывали, но снова находили всякий раз, когда история пыталась завершить то, что начала в ту далекую эпоху.