– Я поехал, госпожа Моризе! – крикнул бывший шеф полиции, пока пожилая дама провожала Гортензию в небольшую гостиную рядом с вестибюлем. – Знакомьтесь сами.

– Хорошо, господин Видок! Езжайте, и большое вам спасибо!

– Не за что, госпожа Моризе, не за что! Я потом заеду: Флерида велела мне завезти вам корзину яиц, а я позабыл. Ох, и попадет мне!

– Скажите вашей милой супруге, чтобы не беспокоилась. Вы все равно слишком быстро ездите в своем кабриолете и привезли бы мне вместо яиц настоящую яичницу! Езжайте скорее и поцелуйте ее от меня! – Потом она обратилась к Гортензии: – Идемте, мое дорогое дитя, я покажу вам вашу комнату. Надо еще устроить ребенка с кормилицей… А потом за стол!

Вот так Гортензия с сыном оказались в гостеприимном доме госпожи Моризе, вдовы инспектора вод и лесов, и зажили там счастливо, как никогда.

Даже спустя две недели после приезда Гортензию не покидало ощущение, будто попали они сюда только вчера, настолько незаметно и легко пролетали дни. Она любила свою комнату со старинной крепкой мебелью из каштана, за которой так ухаживала бдительная Онорина, что дерево блестело, словно шелк. В смежной комнате располагался кабинет с голубыми шторами: там поселилась Жанетта с ребенком, и Гортензия в любое время дня и ночи могла видеть и слышать сына. Она любила сад с ухоженными клумбами, словно соперничающий с соседским садом священника. И там, и здесь в изобилии росли цветы, и если пионы госпожи Моризе занимали первое место, то бульденеж, который для своей часовни выращивал святой отец, неизменно оказывался вне всякой конкуренции. Гортензия много времени проводила в саду с книгой, а чаще всего любуясь своим маленьким сыном.

Этьен рос как на дрожжах, и, судя по всему, воздух Сен-Манде шел ему на пользу. Он был довольно упрям и при малейшем неудобстве поднимал такой крик, что его личико принимало кирпичный оттенок. В таких случаях пожилая госпожа Моризе извлекала из глубоких сундуков своей памяти старинные романсы и пела ему тонким голоском, напоминающим звуки клавесина, но хоть порой она и фальшивила, ребенок вмиг успокаивался и в орехового цвета глазках загорался восторг. Это единственное и было у него от матери – глаза, а в остальном – вылитый Жан.

– Его отец, наверное, был таким красавцем! – вздыхала госпожа Моризе, поглаживая пальцем с золотым кольцом маленький волевой подбородок.

– Он был действительно очень красив, – поддакивала Гортензия, утешаясь мыслью, что не все тут обман, – только я слишком рано его потеряла.

Время от времени госпожа Моризе принимала гостей. Она приходилась двоюродной сестрой мэру, Пьеру-Жозефу Алару, и в Сен-Манде слыла значительной персоной. Ее влияние в такой деревушке было гораздо более весомым, чем у многих придворных в Париже. Ибо здесь, если человек принадлежал к семье господина Алара, он уже считался важной птицей. Так что к госпоже Моризе заходили часто, ее любили за щедрость, доброжелательность, живой ум и веселый нрав. При появлении гостей Гортензия оставалась у себя или же гуляла, одна либо с Этьеном и Жанеттой. От гостей хозяйки скрыть ее присутствие в доме никак бы не удалось, но ее представили как немало пережившую родственницу из провинции. Такое определение даже удивило Гортензию, так как сама она ничего подобного о себе не рассказывала, но обитателям Сен-Манде пришлось удовольствоваться этим объяснением и из уважения к хозяйке дома попридержать языки. К тому же Гортензия вела себя скромно, посещала церковь, и в основном благодаря этому ей в конце концов перестали досаждать.

Новости из Парижа приходили редко. Знали, что король снова отправился в Сен-Клу, но вообще-то в Сен-Манде интерес к столичным делам был невелик, подчас даже казалось, что деревушка эта находится не рядом, а где-то в сотнях лье от Парижа. Интересовали всех в основном местные новости, и вести о чьей-то свадьбе или о ссоре между соседями по поводу раздела земли волновали общественное мнение гораздо больше, нежели заседания в Палате депутатов. Политические страсти здесь напоминали бурю в стакане воды, и главным предметом обсуждения являлись заседания муниципального совета, который, за неимением мэрии, собирался на втором этаже бывшего караульного помещения.

Гортензия отдыхала душой и телом. Даже отсутствие новостей от Фелисии не беспокоило ее. От Франсуа Видока, иногда заходившего к ним и даже как-то раз с женой – милым, но довольно глупым созданием, способным разговаривать лишь о своем огороде, – Гортензия знала, что графиня Морозини регулярно выезжает в свет и что до сих пор она не получила никаких вестей о брате.

– Хотя уж как старалась его разыскать, – поведал ей бывший полицейский как-то вечером, когда они сидели в беседке в саду, а госпожа Моризе отправилась к вечерне. – Как будто сквозь землю провалился, исчез с лица земли… Я уже начинаю думать: а может быть, он все-таки погиб…

– Будем надеяться, что нет. Это было бы слишком большой утратой для графини. Она обожает брата.

– Тогда остается поверить в чудо.

Как-то в середине июня Гортензия, с утра страдавшая от головной боли, по совету госпожи Моризе после полудня вышла прогуляться. У малыша Этьена резались зубки, он проплакал почти всю ночь. Стояла жаркая погода, но в тени деревьев было прохладнее, и Гортензия пошла к пруду. Она любила его тихие зеркальные воды, резвящихся на водной глади уточек. По дороге Гортензия остановилась на минутку, наблюдая, как по высокой траве осторожно ступает цапля. Птица на длинных тонких ногах опять напомнила ей Эжена Гарлана, библиотекаря и подручного маркиза де Лозарга. Гортензия даже сама на себя рассердилась. Ну почему ее всегда преследовали мысли об одиноком замке? Стало даже как-то обидно. Надо постараться думать о чем-нибудь другом, открыть для себя новые горизонты. И, отвернувшись от цапли, она стала обходить пруд кругом, потом пошла вверх по тропинке, ведущей к заставе Бель-Эр, чтобы снова выйти к дороге. Тень деревьев кончилась, впереди виднелись колеи, и Гортензия уже вышла было на открытое место, как вдруг снова забежала за дуб: на дороге стоял какой-то экипаж.

Экипаж был черный, как многие другие экипажи, и вроде бы ничем не выделялся. Но почему-то Гортензия была уверена, что однажды уже видела его, знаком ей был и человек, стоявший возле лошади, поправляя цепочку удил. Это был тот самый кучер, что в самый первый день ее в Париже сидел на козлах предназначенного для нее экипажа Сан-Северо. И в тот же миг в памяти возник образ, мимолетно виденное лицо, мелькнувшее, как молния… Это уже было на улице Гарансьер. Теперь Гортензия точно знала: перед ней тот, кто пытался ее убить. Что он тут делает, так далеко от Парижа? Кого ищет?

Гортензия замерла за деревом. Под голубым перкалем платья гулко застучало сердце. Тот человек явно не спешил, и она подумала, что, наверное, он кого-то ждет. И в экипаже никого не было… Приладив цепочку, он вытащил из кармана длинную трубку, набил ее табаком и, облокотившись о высокое колесо ландо, закурил, с явным удовольствием выпуская дым из ноздрей. Голову он закинул вверх, с напускным интересом разглядывая листву на деревьях.

Гортензии показалось, что так прошла целая вечность. Наконец он залез на козлы и, зажав зубами трубку, пустил лошадь шагом. Экипаж медленно, слишком медленно, по мнению Гортензии, покатил в сторону Шарантона. Теперь она могла видеть кучера только со спины, но все-таки заметила, что он всматривается в окрестные дома и сады вдоль дороги. И лишь тогда, когда экипаж с кучером совсем скрылся из виду, она решилась выйти из-за дерева, хотя долго потом еще стояла, прислонившись спиной к стволу, стараясь унять скачущее в груди сердце. Это было нелегко, и снова Гортензия оказалась во власти страха, у нее подкашивались ноги, она едва не падала… Что с нею будет, если вновь по ее следам пустились недруги? Она понимала, что случайно кучер Сан-Северо тут оказаться не может, и теперь даже мирная окружающая природа казалась ей полной ловушек, настолько она была напугана.