Дверь Одиму открыл фагор. В Южном Дворе было много фагоров. Как правило, ускуты подчеркнуто презирали анципиталов, но люди искусства находили извращенное удовольствие в соседстве фагоров, с любопытством подмечая оригинальную способность тех внезапно впадать в полную неподвижность, так же внезапно переходящую в движение. Сам Одим не переносил густой млечный дух фагоров, поэтому побыстрее проскользнул в дом и сразу направился в покои Джесерабхая.

Тот сидел на диване, завернувшись в старый кидрант, и грел ноги у железной жаровни. Рядом лежал альбом с картинами. Художник медленно поднялся со своего ложа, чтобы приветствовать Одима, и предложил ему присесть на обитый истертым бархатом стул напротив. Гагрим с багажом в руках остался стоять у него за спиной.

Выслушав новости, художник мрачно покачал головой.

— Что ж, нет сомнений — для Кориантуры наступают скверные времена. Вот уж чего я не ожидал. Мне жаль, Одим, что дело обернулось так плохо и вас вынудили уехать. Что касается меня, то я всегда считал вас истинным жителем Кориантуры, вас и всю вашу семью.

Одим остался недвижим. Потом медленно, машинально, даже не подумав, произнес:

— Да, здесь моя родина... ваши слова поразили меня. Я родился здесь, всего в миле отсюда, а до того здесь родился мой отец. Это мой дом, так же как и ваш, Джесси.

— Но я думал, что вы из Кай-Джувека?

— Да, когда-то моя семья приехала из Кай-Джувека, и я горжусь этим. Но я также и сиборналец, и житель Кориантуры, и то и другое вместе.

— Тогда почему вы уезжаете? Что вы затеяли? Только не нужно обижаться. Успокойтесь. Выпейте чаю. Может быть, вероник?

Одим разгладил бородку.

— Новый закон — из-за него я не могу остаться. У меня большая семья, я должен сделать все для того, чтобы заработать им на жизнь.

— Да, да, конечно, это ваша обязанность, я понимаю. Ведь у вас большая семья, очень большая, не правда ли? Мне самому это незнакомо. Я никогда не был женат. У меня нет родственников. Я всегда жил только своим искусством. И всегда был сам себе хозяин.

Прищурясь, Одим проговорил:

— У нас в Кай-Джувеке семьи обычно большие. Но мы не дикари... вы понимаете, о чем я?

— Дорогой друг, сегодня вы ужасно обидчивы. Я и не думал вас оскорблять. Живите и давайте жить другим. Куда вы направляетесь?

— Я бы предпочел не говорить об этом. Новости распространяются быстро, шепот живо превращается в крик.

Художник усмехнулся.

— Наверное, вернетесь в Кай-Джувек?

— Поскольку я никогда в жизни не бывал в Кай-Джувеке, я не могу вернуться туда.

— Кто-то рассказывал мне, что в вашем доме много кай-джувекских фресок. Говорят, среди них есть весьма ценные.

— Да, фрески старые, и письмо тонкое. Это работа неизвестного художника, который так и не сделал себе имя. Но дом больше не принадлежит мне. Мне пришлось продать его, запереть на ключ и отдать ключ новым хозяевам.

— Ну что ж... надеюсь, вы получили хорошие деньги?

Одиму пришлось продать дом за жалкие гроши, но он сумел выдавить:

— Сносные.

— Чувствую, мне будет вас не хватать, хотя привязываться к людям не в моих привычках, ведь я не особенно люблю человеческое общение. Я и в театре больше не бываю. В этом месяце ветер стал особенно холодным и пробирает до костей.

— Джесси, двадцать пять лет, возможно плюс-минус теннер, я наслаждался нашей дружбой. Я очень ценю и ваш талант, вашу работу; наверное, я недостаточно вам платил. Конечно, я всего лишь купец, но я умею ценить искусство. Никто во всем Сиборнале не умеет так изящно изобразить на фарфоре птиц. Мне хотелось бы вручить вам прощальный подарок, нечто слишком хрупкое, чтобы брать с собой в дорогу, но вам, несомненно, оно понравится. Я мог бы продать эту вещицу на аукционе, но считаю, что лучше найти нового достойного хозяина.

Джесерабхай поднялся и сел, всем видом выражая ожидание. Одим жестом приказал рабу приблизиться и открыть сумку. Гагрим вынул из сумки некий предмет и передал его Одиму. Приняв предмет из рук раба, Одим продемонстрировал его художнику.

Это были часы размером с гусиное яйцо. Внешний циферблат был поделен на двадцать пять отрезков-часов, внутри круг был по традиции разбит на сорок минут. Однако каждый час во время боя — а механизм был устроен так, что бой вызывался в любое время нажатием кнопки — часы поворачивались так, что на мгновение появлялся другой, внутренний циферблат. На внутреннем циферблате также имелись две стрелки: большая показывала неделю, теннер и время малого года, а внутренняя отмечала сезон Великого Года.

Циферблат был покрыт эмалью, корпус яйца изготовлен из золота. Сверху и снизу часы охватывала фигура из жадеита, изящная фигурка Всеобщей Прародительницы, сидящей на берегу моря, представляющем основание часов. По одну сторону от Прародительницы росла пшеница, по другую вздымался ледник. Завершающей поразительной деталью этой картины были крохотные ноготки на пальцах ног Прародительницы, выглядывающих из сандалий.

Протянув морщинистую руку, Джесерабхай взял часы и долго молча рассматривал их. По его щеке скатилась слеза.

— Эта вещица воистину прекрасна, иначе не скажешь. Работа поразительная. Но я не понимаю, где это сделано, в какой провинции? Такие часы делают в Кай-Джувеке?

Одим немедленно вспыхнул:

— Мы дикари, однако великолепные мастера и ремесленники. Разве вы не знали, что мы живем в овчарнях вместе со скотом и всю жизнь только и делаем, что убиваем соседей, при этом как-то умудряясь создавать великолепные произведения искусства? Разве вы, гордые ускуты, не так о нас думаете?

— Я не хотел обидеть вас, Одим.

— Да, эти часы из Футира, столицы нашего государства, если вы этого не знали. Примите их в подарок. Для того, чтобы нет-нет да и вспомнить меня хотя бы на минуту.

Высказавшись, Одим отвернулся к окну и некоторое время смотрел наружу. Напротив взвод под командой развязного офицера обыскивал дом. На глазах у Одима двое солдат вывели из дома какого-то мужчину. Человек шел, опустив голову, словно стыдясь появляться на улице в такой компании.

— Мне очень жаль, что вам приходится уезжать, Одим, — повторил художник.

— Зло в этом мире вырвалось на свободу. Я уезжаю не по своей воле.

— Я не верю в зло. Возможно, произошла ошибка. Но это не зло.

— Просто вы боитесь признать существование зла. Зло существует с первого дня сотворения человека. Оно присутствует в этой самой комнате. Прощайте, Джесси.

Одим повернулся и быстро вышел, пока старый художник, держа в руке часы-яйцо, пытался подняться с пыльного дивана.

Прежде чем выйти на улицу из дома Джесерабхая, Одим осторожно осмотрелся. Солдаты ушли, забрав с собой своего пленника. Одим быстро вышел во двор, стараясь побыстрее забыть переживания, вызванные встречей с художником. С ускутами нелегко иметь дело, он всегда это знал. Какое облегчение поскорее уехать от них.