Осенью 1610 года в Москву вступил от имени приглашенного боярами на русский престол польского королевича Владислава иноземный гарнизон, и сразу же в городе стало неспокойно. Москвичи не приняли боярского решения. Враждебно и зло «пошумливали» на торгах и площадях. Стали бесследно пропадать неосторожно показывавшиеся на улицах ночным временем рейтары. К марту 1611 года, когда подходят к Москве отряды первого – рязанского – ополчения во главе с князем Пожарским, обстановка в столице была напряжена до предела.

Для настоящей осады закрывшихся в Кремле и Китай-городе сторонников Владислава у ополченцев еще не хватало сил, но контролировать действия иноземного гарнизона, мешать всяким его вылазкам в ожидании, пока соберется большее подкрепление, они могли.

Сам Пожарский занял наиболее напряженный пункт, которым стала Сретенская улица (та, древняя!). К его отряду примкнули пушкари из близлежащего Пушечного двора (память о нем в названии сегодняшней улицы – Пушечная). С их помощью почти мгновенно вырос здесь укрепленный орудиями острожец, боевая крепость, особенно досаждавшая сторонникам королевича.

Впрочем, день 19 марта не предвещал никаких особенных событий. Снова ссора москвичей с гарнизоном – извозчики отказались тащить своими лошадьми пушки на кремлевские стены, ведь они должны были стрелять по москвичам! Офицеры кричали, грозились.

Никто не заметил, как взлетела над головами жердь – и уже лежал на земле убитый наповал иноземец. Первая мысль солдат – смута обернулась войной. В диком страхе они кинулись, избивая всех на пути, на Красную площадь, начали грабить торговые ряды, и тогда загудел набат.

Улицы наполнились народом. Поперек них в мгновение ока стали лавки, столы, кучи дров – баррикады на скорую руку. Легкие, удобные для перемещения, они опутали город непроходимой паутиной, исчезали в одном месте, чтобы тут же появиться в другом. И тогда командиры иноземного гарнизона согласились с решением, подсказанным стоявшими на их стороне боярами, – сжечь город. Весь. Немедленно. Рассчитывать на послушание москвичей больше не приходилось. В ночь на 20 марта отряды поджигателей разъехались по Москве.

Население и ополченцы сражались отчаянно, избивая поджигателей, и все же беспримерной, отмеченной летописцами осталась отвага князя Дмитрия Пожарского и его отряда.

Пали один за другим все пункты сопротивления. Силы и вооружение были слишком неравными, и наступавший огонь никому не давал пощады. Предательски бежал оборонявший Замоскворечье Иван Колтовской. И только острожец Пожарского продолжал стоять.

«Вышли из Китая многие люди (иноземцы), – рассказывает современник, – к Устретенской улице, там же с ними бился у Веденского острожку и не пропустил их в каменный город (так называлась Москва в границах Бульварного кольца. – Н. М.) князь Д. М. Пожарский через весь день и многое время той страны не дал жечь».

Сопротивление здесь прекратилось само собой. Вышли из строя все защитники острожца, а сам Пожарский «изнемогши от великих ран паде на землю». Потерявшего сознание наспех перевязали в Сретенском монастыре и едва успели вывезти из города к Троице – в Сергиев Посад.

Днем позже, стоя на краю охватившего русскую столицу огненного океана, швед Петрей да Ерлезунда писал: «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города Москвы». Швед не преувеличивал. В едко дымившемся от горизонта до горизонта пепелище исчезли посады, слободы, торговые ряды, улицы, проулки, тысячи и тысячи домов, погреба, сараи, скотина, утварь. Гражданская война… Последним воспоминанием о Москве остались Кремль и каменные стены Китая, прокопченные дочерна, затерявшиеся среди угарного жара развалин.

Прошло девять лет. Всего девять. И вот в переписи те же, что и прежде, улицы, те же, что и были, дворы. Спаленная земля будто прорастала скрывавшимися в ней корнями. Многие погибли, многие разорились и пошли «кормиться в миру» – нищенствовать, но власть памяти, привычек, внутренней целесообразности и права собственности, которая когда-то определяла появление того или иного проезда, кривизну переулка, положение дома, диктовала возрождение города таким, каким он только что был, и с какой же точностью!

Документ 1620 года свидетельствовал, что на перекрестках – «крестцах» снова открылись бани, харчевные избы, блинные палатки, зашумели торговые ряды, рассыпались по городу лавки, заработали мастерские. Зажили привычной жизнью калашники, сапожники, колодезники, игольники, печатники, переплетчики, лекарь Олферий Олферьев, тогда еще единственный общедоступный (не дворцовый) в городе, и его соперники – рудометы, врачевавшие ото всех недугов кровопусканием, «торговые немчины» – купцы с Запада, пушкари, сарафанники, те, кто подбирал бобровые меха, и те, кто делал сермяги, – каких только мастеров не знала Москва тех лет! И вот среди их имен и дворов двор князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Двор на Устретенке, а «в межах» – бок о бок с князем поп Семен да «введенская проскурница» Катерина Федотьева, которая перебивалась тем, что пекла просфоры на церковь. Князь жил по тем временам просторно – на двух третях гектара, у попа было в семь раз меньше, у Катерины и вовсе едва набиралось полторы наших нынешних сотки.

Перепись еще раз называла Пожарского – теперь уже около Мясницких ворот, и не двор его, а огород. Так и говорилось, что земля эта была дана царским указом князю, чтоб непременно пахал ее – «не лежала бы впусте», приносила пользу.

Сретенка улица – двор Пожарского и острожец Пожарского. Какая между ними связь? Случайное совпадение, попытка князя сохранить от врага родной дом или что-то иное? Ответить на это помогают перепись и землемерные записи. Обмеры сажень за саженью позволяли утверждать, что Пожарский не только не заботился о собственном дворе – он пожертвовал им, построив острожец на собственной земле.

В следующей, более обстоятельной московской переписи 1638 года та же земля будет названа не «двором», но «местом» Пожарского. Собственного дома князя здесь больше не существовало, зато выросли вместо него избы Тимошки-серебряника, Петрушки и Павлика – бронников, Пронки – портновского мастера, Матюшки – алмазника, Аношки-седельника – крепостных Пожарского.

Крепостному праву в XVII веке еще далеко до жесточайшей безысходности последующих столетий. Сама эта зависимость была пожизненной: умирал владелец крепостного – и тот оказывался на свободе. Да и формы ее отличались разнообразием – от полного рабства до относительной свободы. Существовала категория холопов, так и называвшихся – «деловыми людьми». Предоставленные личной инициативе, они занимались ремеслами, заводили целые мастерские, торговали, сколачивали немалые деньги, даже имели собственных холопов.

Далеко не все крепостники на это шли, а, предоставляя самостоятельность, норовили взыскать за нее подороже. Пожарский во многом был исключением – и каким же редким! Он охотно «распускал» холопов, да и требовал с них немного, удовлетворяясь главным образом тем, что в случае военной необходимости его «люди» выступали вместе с ним. Потому так много было в Москве ремесленников из «деловых» Пожарского. Им же пожелал он уступить в пользование и собственный двор.