ответил Найэл. — Просто через час ей предстоит выйти на сцену. Найдите какую-нибудь церковь.

Водитель пожал плечами и нажал на сцепление.

Машина остановилась около церкви Св. Мартина-в-Полях.

— Ей лучше всего зайти сюда, — сказал водитель. — Здесь служат панихиды по актерам.

— Это предзнаменование, — сказал Найэл, — доброе предзнаменование. Тебе надо зайти. Я подожду в машине. — От холода у него стучали зубы.

Мария вышла из такси и поднялась на паперть церкви Св. Мартина. Вошла внутрь, остановилась в левом приделе и опустилась на колени.

— Пусть все будет хорошо, — сказала она, — пусть все будет хорошо.

Она снова и снова повторяла эти слова, ведь больше сказать было нечего.

Она поднялась с колен и поклонилась алтарю — она не знала, высокая это церковь или нет, а женщина, которая молилась у нее за спиной, внимательно за ней наблюдала — и спустилась по скользким ступеням к машине.

— Полегчало? — спросил Найэл. Он был очень взволнован и казался бледнее прежнего.

— Немного, — ответила она.

Но это было совсем не так. Лучше ей ничуть не стало. Хотя зайти в церковь — вещь полезная. Как подержаться за дерево. Вреда не будет… Через несколько минут они остановились у подъезда «Хеймаркета».

— Вот мы и приехали, — сказал Найэл.

— Да, — сказала Мария.

Он вынес чемоданчик и расплатился с водителем. Папа дал ему денег. В карманах у Марии было пусто. Она совсем забыла про деньги на такси.

— До встречи, — сказала Мария. Она посмотрела на Найэла и попробовала улыбнуться.

Вдруг она сорвала с руки перчатку и показала ему кольцо.

— Ты со мной, — сказала она. — Я спокойна. Ты со мной.

Она вошла через служебный вход и оказалась в театре. Сердце ее все еще сильно билось, руки горели, но ощущение паники прошло.

Она в театре. С другими актерами. Одна из ее коллег просунула голову в дверь уборной — лицо покрыто густым слоем крема, голова обмотана полотенцем.

— У меня дизентерия. Внутри все вывернуло. Вы прекрасно выглядите.

Теперь Мария знала, что все будет хорошо. Об этом она и просила в церкви Св. Мартина-в-Полях. Они все вместе. Все как один. Она не одинока. Она их часть, и все они вместе.

Неожиданно она увидела в коридоре его. Негромко насвистывая, он стоял у двери и смотрел на нее.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — сказала Мария.

— Зайдите взглянуть на мои цветы, — сказал он. — Совсем как в крематории.

Она вошла в его уборную. Костюмер разворачивал очередной пакет. В нем было нечто похожее на алебастровую вазу с гигантским кустом.

— Они побывали в Кью,[29] — сказал он, — и что-то там раскопали. Совсем без запаха. Странно. Казалось бы, такая громадина должна пахнуть.

Она быстро оглядела комнату. Везде цветы. И телеграммы. Груды телеграмм. Некоторые еще не распечатаны.

Затем она увидела свою вазу с анемонами. Она стояла на его гримерном столике у самого зеркала. Других цветов на столике не было; только анемоны. Он заметил, что она смотрит на них, но ничего не сказал.

— Мне надо идти, — сказала Мария.

Какое-то мгновение он смотрел на нее, она на него, затем она повернулась и вышла.

Она вошла к себе в уборную и увидела там цветы от своих. Телеграммы. Вересковую подковку от Труды. Она повесила пальто на дверь и протянула руку за халатом. И вдруг увидела пакет. Он был длинный и плоский. Неожиданно Мария почувствовала себя спокойно и уверенно, от былого волнения не осталось и следа. Она сняла обертку, под ней оказался футляр красной кожи. А в нем золотой портсигар. На внутренней стороне крышки было выгравировано ее имя «Мария», его имя и дата. Некоторое время она сидела, глядя на портсигар, как вдруг услышала в коридоре шаги костюмерши.

Она поспешно положила портсигар в вечернюю сумочку и затолкала ее в ящик стола. Когда костюмерша вошла в комнату, Мария, склонившись над присланными Папой розами, читала его карточку: «Удачи, моя дорогая».

— Ну, — сказала костюмерша, — как вы себя чувствуете, дорогая?

Мария притворилась, будто вздрогнула, и оглянулась с наигранным удивлением.

— Кто, я? — спросила она. — О, я чувствую себя прекрасно. Все будет хорошо.

Она слегка наклонилась к зеркалу и стала смазывать лицо кремом.

Да, шло к тому, что все будет действительно хорошо.

Глава 11

Найэл вошел в театр и остановился в фойе. Конечно, было еще слишком рано. До поднятия занавеса оставался целый час. Швейцар спросил, что он здесь делает, и потребовал показать билет. Билета у Найэла не было. Все билеты остались у Папы. Завязался разговор, и ему пришлось назвать свое имя, что он сделал с явной неохотой, поскольку такое признание казалось ему бахвальством. Все мгновенно изменилось. Швейцар заговорил о Папе — он был давним его поклонником. Стал говорить о Маме.

— С ней никто не мог сравниться. Такой легкий шаг. Казалось невероятным, как она движется. Все говорили о русском балете… совсем непохоже на нее. Это, видите ли, дело подхода. Вся штука в подходе.

От Папы и Мамы швейцар перешел к актерам, занятым в главных ролях спектакля. Найэл молчал, позволяя ему нести всякий вздор. На противоположной стене висела фотография Марии. С нее смотрела женщина, ничем не походившая на ту, что заходила помолиться в церковь Св. Мартина-в-Полях, которая, сидя в такси, искала у него поддержки. Девушка с фотографии улыбалась обольстительной улыбкой, ее голова была откинута назад, ресницы казались неестественно длинными.

— Вы здесь, конечно, затем, чтобы посмотреть на свою сестру, — сказал швейцар. — Наверное, гордитесь ею, так ведь?

— Она мне не сестра. И даже не родственница, — неожиданно сказал Найэл.

Его собеседник уставился на него во все глаза.

— Ну, сводная сестра, если угодно, — сказал Найэл. — У нас все смешано. Это довольно трудно объяснить.

Как хотелось ему, чтобы этот человек ушел, он не имел никакого желания продолжать с ним разговор. У подъезда остановилось такси. Из него вышла очень пожилая дама с веером из страусовых перьев в руке. Швейцар поспешил ей навстречу. Зрители начинали прибывать…

По мере того как стрелка часов двигалась по циферблату и фойе заполнялось возбужденными, оживленно переговаривающимися зрителями, Найэл все явственнее чувствовал приближение приступа клаустрофобии. Вокруг него шумела и бурлила толпа, и ему хотелось слиться со стеной, у которой он стоял. Слава Богу, никто не знает, кто он такой, и ему ни с кем не надо разговаривать, но чувство подавленности от этого не уменьшалось. В нем закипала жгучая неприязнь ко всем этим мужчинам и женщинам, которые, проходя мимо него, направлялись в партер. Они напоминали ему зрителей в цирке Древнего