она вдруг решила попытать счастья в Америке. Лемюэль был парень веселый, добродушный, ростом футов шесть, с мягкими голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Вообще-то его считали не слишком сообразительным. Он редко куда спешил, а когда с ним заговаривали, казалось, не мог сразу взять в толк, о чем речь, в голове у него словно ворочался тяжелый жернов, пока он пытался понять, что ему говорят. Некоторые даже думали, что он малость глуповат, но это было не совсем так. Стоило только Лемюэлю оказаться на футбольном поле, он носился, как заяц, и если нужно было обработать и точно отпасовать мяч, голова его срабатывала с быстротой молнии.

Все дело в том, что прежде жизнь его текла сама собой. Семь лет он проработал в учениках у мастера по изготовлению кистей, получил хорошую должность в текстильном синдикате и неплохо зарабатывал. Когда отец и мать его неожиданно умерли, он как-то невзначай женился, и хозяйничать они с женой стали все в том же доме, где он родился и прожил все эти годы. По субботам он играл в футбол и почти все воскресенья проводил на пригорке за домом у клетей с курами; он был вполне доволен жизнью и ничего бы в ней не менял до конца своих дней.

Понятное дело, переезд в Америку затеяла его жена. Эмма вообще думала и решала за них обоих с того самого дня, как они поженились. Тут он, правда, поначалу не соглашался.

— Тебе решать легко, — говорил он. — Для тебя ничего не изменится. Что один ткацкий цех, что другой, хоть он в Англии, хоть в Америке. А каково мне? Может, у них там на мое ремесло и спроса нет. А здесь я свой кусок хлеба всегда заработаю.

— Да наверняка что-нибудь найдется. Ну, выучишься новому делу, если понадобится.

По виду Лема было ясно, что он не слишком рад такому обороту дела, но Эмма не дала ему возразить.

— Да будто у нас друзей не найдется! Разве ты не знаешь, как ко мне относится Сэм Нейлор? Он мне всегда помогал, с тех самых пор, как я пришла на фабрику. А в Америке он будет управляющим, и он уже обещал позаботиться обо мне и обо всех моих близких. Чего же нам бояться?

Лем по-прежнему не выказывал особой радости, но жена обошла его уговорами и ласками. Она нечасто баловала его всякими нежностями и поцелуями. Но она была очень хороша собой, правда, мала ростом и немного полновата, но зато с мягкой кожей, нежным, как персик, лицом, черными кудрявыми волосами, оттенявшими синие глаза, а на щеке возле большого сочного рта у нее была хорошенькая ямочка. Поэтому Лем сдался, но когда они приехали в Бриардейл, он понял, что сбываются его худшие опасения.

Они причалили в воскресенье днем, а до Бриардейла добрались только поздно вечером. Остановиться собирались у дальней родственницы Эммы Анны Элизы Бакстер, у которой муж работал мастером в красильне. Лемюэлю все казалось непонятным, все выводило из равновесия. Большую часть пути он промучился от морской болезни, переезд из Бостона по железной дороге вспоминал как сплошной кошмар, и маленькая кухонька Бакстеров показалась ему первым устойчивым островком реальности, возникшим на пути с того момента, когда он переступил порог опустевшей кухни на Литтон Роу в Бредфорде. В понедельник утром Эмма сразу же отправилась на фабрику и уже не возвращалась до вечера. Она не мешкая принялась за работу и договорилась с Сэмом Нейлором, что на следующее утро к нему придет Лемюэль.

— Правду сказать, Лемюэль, ума не приложу, чем тебе помочь, — сказал Сэм, когда они все обсудили. — Нет тут работы по тебе. С твоим ремеслом и на тебя одного дела не наберется. Тут не то что в Вест-Райдинге — вот там понастроили текстильных фабрик — одна к одной. А мы всю эту мелочь поручаем мастерской в Седжвотере. Если хочешь, я им чиркну пару строк, может, и найдется какая-нибудь работенка, а там, глядишь, подвернется что получше.

У Лема упало сердце, хотя другого нечего было и ждать. Он вышел из ворот фабрики, не представляя себе, куда податься. Окна ткацкого цеха были открыты, поскольку день выдался жаркий и безветренный, и вырывавшиеся из них грохот и звон ткацких станков дразнили Лема, будто насмешки проказливых обезьян, особенно когда он думал, что жена его сейчас зарабатывает неплохие деньги, а вот он не может обеспечить себя даже куском хлеба. И это при его знаниях и опыте…

Невыносимо было думать и о возвращении в маленький домишко Бакстеров. Анна Элиза, женщина в общем незлая, болтливая (язык у нее работал словно цеп), немолодая и недалекая, не смогла бы его понять. Да он уже успел возненавидеть этот дом, потому что покоя в нем не было. Даже в маленькой спаленке, единственном пока месте, которое они с Эммой могли назвать своим, они не чувствовали себя свободно. Перегородки были так тонки, что стоило повернуться в кровати — и скрип пружин разносился по всему дому.

На свежем воздухе настроение Лема все-таки поднялось. Он огляделся. Бриардейл приютился на дне вытянутой котловины, вдоль которой бежит узкая речушка, и на ее берегу стоит большая красная фабрика, а по склону холма ряд за рядом поднимаются белые бревенчатые дома. Почти сразу же за последним рядом домов начинается настоящий лес, и при виде его у Лема даже дыхание перехватило. Такого он отродясь не видывал. В его родном городе только каменные дома да большие фабричные блоки из темного кирпича цеплялись за черное закопченное небо пучками огромных фабричных труб.

Осень в тот год наступила рано, и листья деревьев уже меняли цвет. Широко раскинувшийся перед Лемом склон холма полыхал пожаром красок: багряное, желтое, ржаво-коричневое и шафранно-красное пронизывало темные ветви сосен и елей. Пруд у фабричной плотины, тихий и неподвижный, словно зеркало, вспыхивал отражением бурых буков и кленов, как огромный пылающий костер.

Обо всем позабыв, Лемюэль зашагал по дороге мимо убогих коробков фабричных домишек к вершине холма, уходя все дальше и дальше, пока дорога под ногами не превратилась в узкую песчаную тропку и стена деревьев не сомкнулась позади него. Солнце пылало прямо над головой, и над полоской песка призрачным облаком подрагивал жар. Пот лил с него градом, так как Эмма заставила Лема надеть выходной костюм из английской шерсти, а в тяжелые английские башмаки забился песок, стиравший ноги до крови. Он уже еле плелся, по-собачьи высунув язык, как вдруг тропинка свернула вбок и взору его предстала отрадная картина.