Хотя Кэтрин только что призналась в полном незнании литературы, слушала она со вниманием. По крайней мере, внимательно выслушала первые двадцать пять строк, а потом нахмурилась и, видимо, отвлеклась. Но вот Родни поднял вверх указательный палец, а это, насколько она знала, означало, что далее следует смена метра.

У Родни была своя теория, она заключалась в том, что каждое настроение имеет свой метрический рисунок. Поэтической формой он овладел вполне, и, если бы красота пьесы зависела от разнообразия стихотворных размеров, которыми изъясняются действующие лица, пьесы Родни наверняка могли бы поспорить с творениями Шекспира. Но, и не зная Шекспира, Кэтрин могла сказать наверняка, что пьесы не должны ввергать публику в оцепенение, а именно так подействовали на нее льющиеся строки — то длинные, то короткие, но с неизменным акцентированием в конце, которое будто прибивало каждую строчку к одному и тому же месту в мозгу слушателя. И все же, подумалось ей, подобное умение присуще только мужчинам; женщины так не делают и даже ничего в этом не понимают, однако виртуозность супруга в подобных вещах лишь добавила бы ему уважения в глазах жены, если можно уважать за мистификацию. Потому что кто же усомнится в том, что Уильям — ученый… Декламация закончилась с концом акта. Кэтрин заготовила небольшую речь.

— На мой взгляд, очень хорошо написано, Уильям. Хотя, конечно, я мало знаю, чтобы судить о деталях.

— Но тебя поразило литературное мастерство — не чувство?

— В таких отрывках, как этот, конечно, мастерство больше бросается в глаза.

— А может, найдешь время послушать еще один кусочек? Диалог влюбленных? По-моему, там есть настоящее чувство. Денем тоже считает, что это лучшее из всего, что я написал.

— Ты читал свою пьесу Ральфу Денему? — удивилась Кэтрин. — Наверное, он в этом смыслит больше, чем я. И что он сказал?

— Кэтрин, дорогая! — воскликнул Родни. — Я не прошу разбирать пьесу по косточкам, как это сделал бы какой-нибудь критик. Полагаю, во всей Англии найдется от силы пять человек, чье мнение о моем творчестве для меня хоть что-то да значит. Но я доверяю тебе в том, что касается чувств. Когда я пишу, я всегда думаю о тебе, Кэтрин, даже если это такие вещи, которые я никогда не осмелюсь тебе показать. И главное для меня — я правда так считаю, — чтобы тебе мое произведение понравилось, а до остальных мне дела нет.

Кэтрин была растрогана этим знаком доверия.

— Ты слишком много обо мне думаешь, Уильям, — сказала она, забыв о том, что не собиралась говорить с ним в таком тоне.

— Нет, Кэтрин, не много, — ответил он, отправляя рукопись в ящик стола. — Мне приятно о тебе думать.

Такой смиренный ответ, за которым не последовало никаких заверений в любви — он лишь сказал, что если ей пора идти, то он проводит ее до Стрэнда, и не может ли она подождать минутку, пока он снимет халат и наденет пальто, — всколыхнул в ней теплую волну чувства, которого раньше она к нему не испытывала. Он удалился в соседнюю комнату переодеться, а она подошла к книжному шкафу, взяла из него первую попавшуюся книгу, открыла — и уставилась на страницы невидящим взором.

Сомнений не оставалось: она станет женой Родни. Разве не все к тому идет? И что в этом плохого? Тут она вздохнула и, отбросив мысли о замужестве, впала в мечтательное состояние — в своих мечтах и она сама стала другой, и мир вокруг тоже переменился. И поскольку заглядывала она туда не первый раз, то легко нашла там дорогу. Если б ее попросили поделиться своими впечатлениями, она бы ответила, что там обитают реальности иллюзий, родившихся здесь, в этом мире, — такими непосредственными, яркими и свободными были ее ощущения в сравнении с тем, что доступно нам в этой жизни. Там было все то, что мы могли бы почувствовать, будь нам это позволено: счастье, которое дается нам здесь лишь урывками, красота, отблеск которой мелькнет — и нет его. Несомненно, большая часть обстановки в том мире была взята из прошлого, вернее, даже из Англии елизаветинской поры. Однако как бы ни менялось убранство этого воображаемого мира, две его черты оставались неизменными. Это был мир, где чувства свободны от оков, налагаемых реальной жизнью, и возвращение к действительности всегда сопровождалось горечью и стоическим смирением. Она не встречала там, как Денем, чудесно преобразившихся знакомых, не примеривала на себя никакой героической роли. Но там ее ждал благородный герой, ее единственный избранник, и, пока они мчались на резвых конях под пологом ветвей, их окрыляло чувство, чистое и внезапное, как накатившая на берег волна. Но ее свобода утекала, точно время в песочных часах, из-за древесных крон уже доносились посторонние звуки — это Родни переставлял какие-то вещи на туалетном столике; наконец, Кэтрин очнулась от грез, захлопнула книгу, которую держала в руке, и вернула ее на место.

— Уильям, — позвала она, сначала едва слышно, как во сне, когда пытаешься докричаться, а тебя не слышат, — Уильям, — повторила она на этот раз уверенней, — если ты все еще не оставил мысль жениться на мне, я согласна.

Когда самый главный вопрос вашей жизни решается таким бесцветным и унылым голосом, без малейшей радости и оживления, вряд ли вам это понравится. Как бы то ни было, Уильям не ответил. Он стоически выжидал. Секунду спустя он быстро вышел из гардеробной и спокойно сказал, что, если ей нужны устрицы, у него есть на примете одна рыбная лавка, которая открыта допоздна. Она облегченно вздохнула.

Из письма, отправленного миссис Хилбери золовке миссис Милвейн несколькими днями позже:

«…Как глупо с моей стороны пропустить фамилию в телеграмме. Такая красивая, звучная английская фамилия, к тому же умнейший человек! Он читал буквально все. Я сказала Кэтрин: хочу, чтобы он за ужином сидел по правую руку от меня и был рядом, когда зайдет речь о шекспировских персонажах. Конечно, молодые не будут богаты, зато будут очень, очень счастливы. Как-то поздно вечером я сидела у себя в комнате и думала: как жаль, что ничего прекрасного со мной уже не случится, и вдруг услышала шаги Кэтрин в коридоре и сказала себе: «Может, позвать ее?» — но потом подумала (такие вот безнадежные, унылые мысли обычно приходят в голову, когда в камине догорает огонь и закончился твой день рожденья): «К чему ей знать мои тревоги?» Однако, по здравом размышлении, я все же взяла себя в руки, потому что в следующее мгновение она постучалась, вошла и опустилась на коврик, и, хоть никто из нас ни произнес ни слова, я вдруг почувствовала себя такой счастливой, что невольно воскликнула: «О Кэтрин, как бы я хотела, чтобы, когда ты доживешь до моих лет, у тебя тоже была дочь!» Ты знаешь, как Кэтрин умеет молчать. Она молчала, да так долго, что я по глупости и от волнения испугалась. Чего — сама не знаю. И тогда она поведала мне, что в конце концов решилась. Она написала ему. И ожидала его у нас на следующий день. Поначалу я вовсе не обрадовалась: зачем ей вообще выходить замуж? Но когда она сказала: «Все останется как прежде. Я всегда буду заботиться о вас с папой в первую очередь», — лишь тогда я поняла, какой была эгоистичной, и сказала ей, что она должна отдать ему все, все, все! А сама я с благодарностью удовольствуюсь и второй ролью. Но почему, когда все обернулось так, как только и можно было пожелать, почему ничего не можешь с собой поделать, и плачешь, и чувствуешь себя несчастной старой женщиной, чья жизнь безотрадна, пуста и вот-вот подойдет к концу, ведь годы никого не щадят? Но Кэтрин сказала мне: «Я счастлива. Я очень счастлива». И тогда я подумала, хотя в ту минуту все казалось ужасно нерадостно: Кэтрин говорит, что она счастлива, а у меня теперь есть сын, и значит, все к лучшему и даже еще прекрасней, чем я могла себе представить, ибо, хоть в проповедях об этом и не говорят, я все же верю, что мир создан для того, чтобы человек был в нем счастлив. Она сказала мне, что они поселятся недалеко от нас и будут навещать каждый день — и она будет продолжать Жизнь, а мы сможем ее завершить так, как и мечтали. И в конце-то концов было бы куда ужасней, если б она вовсе не вышла замуж — или, допустим, вышла за кого-то, с кем мы не смогли бы ужиться. Только представь, если бы она влюбилась в женатого?