Дальше я услышала только мат-перемат, поэтому в ответ послала самозваную жену далеко и надолго, и повесила трубку. Что с дерьмом общаться? Только разозлилась я, конечно, на Алиску. Кто еще мог дать мой номер? Не мои же родители! Я тут же перезвонила дочери, и от повышенного тона удержаться не смогла:

— Алиса, здравствуй! Почему ты раздаешь мой московский номер телефона, кому попало?! Я и тебе его дала для экстренной связи. Только что мне позвонила какая-то отцовская оторва, чтобы попытаться с меня взять деньги за нашу квартиру. Да еще матом на меня орала! Учти, никто с меня не получит ни копейки! Ни ты! Ни он! И никто другой!

И тут послышался плач Ромика, моего малыша. До каких разборок мне теперь дело? Я положила телефон, взяла себя в руки, улыбнулась и пошла кормить сына.

Только спустя два часа я подумала, что была с Алиской излишне резка. В конце-то концов, номер могли у нее выманить под каким-нибудь благовидным предлогом.

Когда дочь позвонила мне в следующий раз и спросила, можно ли с ней поживет подруга, я не стала возражать и даже обрадовалась, в надежде, что квартира перестанет быть проходным двором. Только оказалось как раз наоборот. Но все — по порядку.

Первую жиличку Свету с сыном я не застала. Не до того было. А вот Сабину я увидела почти сразу, когда она еще и недели у Алиски не прожила. Эта девица мне с порога очень не понравилась, потому что напоминала внешне рыночную хабалку или откинувшуюся зечку, хотя изо всех сил изображала радушие при моем появлении. Но Алиса меня уговорила ее оставить, потому что та сразу начала наводить порядок в квартире и выдраивать запущенные до неузнаваемости места общего пользования: кухню, ванну и туалет.

Я же поставила жесткое условие — Сабина должна обязательно платить за проживание в комнате Алиске, хотя сама себе противоречила в этом вопросе, ведь своим родителям строго-настрого запрещала давать наличные. Но здесь вопрос состоял в другом: пусть хоть на хлеб с маслом деньги будут, чтобы дочь постоянно не столовалась у моих родителей. Там же Алиске изредка удавалось не только перекусить, но и разжиться деньжатами.

И сколько бы я ни запрещала давать деньги, мои мама с папой тут же начинали мне пенять, что я бросила несчастного ребенка на произвол судьбы. Я знала, что спорить с ними бесполезно, поскольку в Советском Союзе было заведено нянчиться с великовозрастными детками всю жизнь. Объехав старушку Европу вдоль и поперек, и поднахватавшись несколько иных нравов, сей атавизм пребольно давил на мою любимую мозоль. Отпустив Алиску в вольное плавание, я пошла вразрез с существующими российскими нормами морали, а значит — становилась для остального общества бесчувственной гражданкой, бросившей дочь на произвол судьбы и яростно осуждаемой старушками-соседками.

Когда я прочитала Алискины записи о Сабине, сложилось впечатление, что мы говорим о разных женщинах. Или смотрим на нее разными глазами, что, в общем-то, и не удивительно. Я, умудренная жизненным опытом, видела всю подноготную жилички, как на ладони, Алиске же было, похоже, наплевать, кто с ней живет бок о бок. Ничего красивого и привлекательного я в Сабине не заметила: мужиковатая сутулая баба под метр семьдесят или чуть выше, и не более. Честно сказать: мне она напомнила тюремную коблу, что ужасало неимоверно. А «жалистные» истории Сабины об умерших родителях — ничто иное, как тюремные байки, чтобы оправдать занятия проституцией. Да и имечко — явно вымышленное для клиентов. Паспорт она мне свой так ни разу и не показала, поставив в известность в день нашего знакомства, что он отдан на фирму, куда Сабина устраивается на работу. И это мне не понравилось еще больше.

Да разве нормальная женщина пошла бы жить к Алисе в ее гадюшник? Навряд ли.