— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала она как можно сдержанней.

Он посмотрел на нее поверх газеты, пристально, испытующе, потом отложил ее на ночной столик, на котором мирно лила свет громоздкая лампа, украшенная искусственными цветами.

— Сдается мне, я знаю, о чем ты, — сказал он негромко, без выражения. — Ты не забыла, перед женитьбой мы условились: ты не задаешь мне вопросы — что я делаю, почему, как?

— Нет, я помню, — откликнулась она. — Но я — твоя жена. У нас сын. Один-единственный раз я имею право поговорить с тобой.

— Хорошо, пусть, — сказал он. — Если ты не можешь без этого. Один раз. Я слушаю.

— Зачем ты преследуешь Татьяну? Чего ты добиваешься?

— От тебя — чтобы ты на минуту распростилась со своей непроходимой глупостью, — сказал он. — Помнишь обыск? Случайность, что я не загремел, а приди они днем раньше, мне влепили бы, в лучшем случае, лет восемь. Конфисковали бы все, включая твои погремушки, и твои милые друзья, вся эта шатия с Аэропорта, не дали бы тебе ни рубля, даже если ты бы пошла по ним с протянутой рукой. Дерьмо. Я знаю им цену. Ладно, не про них сейчас речь. Твоя Татьяна квасится в четырех стенах, чтобы не видеть то, что ей не полагается видеть. Может, ты снова хочешь, чтобы я пригласил ее за общий стол, как это было в начале? Тогда поступи проще — позвони куда надо и скажи сама, что мне поставляют жратву и сигареты валютный магазин и четыре кабака, а я контролирую вывоз на Юг и на Юго-восток. Телефон я тебе дам. Зачем нам ждать, пока она это сделает?

— Ты хочешь сказать, ты уверен, что на тебя донесла именно она?

— Уверен, — сказал он. — Видишь ли, я узнал об этом, что называется, из первых рук.

— От одного из этих людей, — прошептала она, чувствуя слабость в ногах.

— Да, — сказал он. — За четыреста, тогда же.

— Ужасно, — прошептала она.

— Может быть. Предвидеть, что я до всего докопаюсь, она, сама понимаешь, не могла.

— Зачем, по-твоему, она это сделала?

— Вот именно, зачем. Ты абсолютно уверена, что хочешь услышать это?

— Теперь не знаю. Наверное, хочу. Я боюсь, Феликс. Ну, говорили, раз уж начал.

— Тебе бы бояться раньше, — сказал он. В огромном, овальном зеркале на стене, забранным в фигурную бронзовую раму, она видела покрывало постели, золотистый велюр кресла и профиль мужа — блестящие черные волосы, упавшие на лоб, брови, сведенные к переносице, твердый рот. Она взглянула на него. — Вот именно, — сказал он, — я об этом. Ты знаешь, я говорю правду. Ты попросила сама. Она не при мужике, а баба она видная. Была видная. Я ничего не жалел для нее, помнишь, думал, все обойдется, но, как видишь, не обошлось. Обычная история. Хотела заиметь себе мужа. Теперь ты в курсе.

— И сколько же ей там сидеть одной?

— Пока я не сменю занятие. Это не самое худшее. Вспомни, куда она чуть не засадила меня. А как ты думаешь, каково ей выйти?

— Феликс, это невыносимо! Я не могу каждую минуту знать, что она доходит в своей комнате!

— Говорят тебе, это решено. Она сама виновата. Пойми, не может стать ничего так, как было!

— Ты можешь простить ее? Ради меня. Заклинаю тебя. Хочешь, на колени перед тобой встану!

— Нет, ты все-таки дура, — сказал он медленно, и по тому, как побелели у него ноздри, она поняла, что он свирепеет. Она знала, что когда он говорит таким тоном, перечить ему нельзя. — Вы все на один лад, что мужчины, что женщины, прямо не разберешь — пакостите, потом просите прощенья, снова пакостите, и никак не возьмете в толк, что есть вещи, которых не прощают!

— Феликс, мне было бы легче, если бы ты взял ее в любовницы.

— Так я и знал, — сказал он. Он смерил ее глазами. — Ладно, поговорили и хватит. Иди уложи детей.

Вот и все, и всегда можно поехать к подругам, той или другой, когда дочь уйдет в школу и отведешь Сурена в детский сад, или упросить Феликса пообедать в рыбном ресторане, в «Белграде» или в каком-нибудь из новых, которых сейчас полно, а откроется еще больше, а когда принимаешь друзей мужа, мечешься, как угорелая, голова идет кругом, только ночью иной раз услышишь сквозь сон, как в ванной зашумит и смолкнет вода; самое лучшее — выпить рюмку с мужчинами и не будет нехороших мыслей. Ведь никому не расскажешь, что за эти годы она видела Татьяну всего несколько раз, мельком, только один — лицом к лицу, и как страшно она переменилась, и как сама она, скрепя сердце, прошла мимо в коридорной полутьме, благо, через четверть часа явился Феликс, и как месяц назад, когда Татьяну забрали в клинику, пришел участковый опечатать дверь, и про то, что она видела — про бельевые веревки в комнате, тазы, главное, про ведро, назначение которого с грубоватой прямотой объяснил ей участковый. В церковь она ходит часто — в Ивана-Война у Октябрьской, если идет вечерняя служба, стоит ее, просит церковных старух поставить свечи за мужа и за себя, не зная толком, как надо молиться. Феликс отвозит ее в церковь на одной из машин, на которых ездит по доверенности.

— Ты не зайдешь со мной?

— Нет. Подождать — подожду. Только давай побыстрее.

Оглянувшись в воротах, она видит, как он курит, развалясь за рулем, и в ветровом стекле — отражающееся небо.

Моему собеседнику было за сорок, и времени у нас было вдоволь, чтобы поговорить о себе, о старине. Коньяк, за которым мы коротали вечер, был слишком хорош для наших мест — мы оба ненадолго вернулись на родину и встретились случайно. Ничто не связывало нас, кроме воспоминаний, могил и моего ремесла: люди, как правило, хотят многое выложить писателю. В баре было людно, и хоть он помещался в Доме актеров, актеров среди посетителей не было. Наступали новые времена.

Время горит, как порох, молвил мой собеседник. Однажды тебе говорят, что в паспорт нужно вклеить новую фотографию и так ты узнаешь, что тебе сорок лет. Алик Грановский в Израиле говорит, что я постарел, но я не очень ему верю. Мы не молодеем, это так, и, может быть, многое меняется — но не мы. Ты бы посмотрел на него в его пекарне! В голову бы не пришло, кто он такой. С виду — обычный еврейский булочник, платит налоги, водит в синагогу детей, чтит субботу. Был с ним случай, который столько лет не идет у меня из головы.

Мама, царство ей небесное, недолюбливала его. Она вообще не любила тех, кто умел устраиваться в жизни. Могло показаться, что ему везло в те нищие семидесятые. Фотопромысел тогда процветал, и дела у Алика шли в гору. Не так, конечно, как у Сильвы или Дорика Дохана, но стоял он крепко. Дольщиком у него был Шадловский, помнишь его? После, когда все кончилось, он развелся с той потаскухой, тогдашней женой, получил наследство дяди из Бельгии и перебрался туда. Больше я о нем не слыхал. С Грановским мы не были близкими друзьями. Но я уважал его и товарищи у нас были общие. Все-таки я поразился, когда он обратился ко мне в беде. Впрочем, в беде не выбирают.