– А откуда они знают о ней? – спросил Джон Грант. – Какое им до нее дело? И почему ты не рассказывал мне всего этого до сего момента?

Бадр вздохнул, а затем снова закашлялся.

– Я думал, что у меня еще будет на это время, – наконец сказал он после долгого и мучительного кашля.

Он глубоко вздохнул. При этом раздался хрип, от которого Джону Гранту стало страшно…

А Бадр теперь шел рука об руку с Иззи. Ему не нужно было смотреть на нее, чтобы знать, что это именно она. Вполне хватало и прикосновения ее руки. Они шли по направлению к заходящему солнцу, а перед ними прыгал мальчик лет восьми-девяти. Бадру не нужно было видеть его лицо, чтобы знать, что это Джон Грант.

Это происходило в момент, которого никогда не было, и в месте, в котором он никогда не бывал. Видение о том, чего не было, но что могло бы произойти. Он почувствовал, что его глаза защипало от слез, и часто заморгал, чтобы согнать пелену с глаз.

– Мой сын, – сказал он.

Джон Грант придвинулся к мавру и расположился так, чтобы голова Бадра лежала у него на коленях. Вытерев слезы с лица Бадра, он откинулся назад и смежил веки, чтобы сдержаться и не заплакать от собственного горя.

Нащупав вслепую платок, он стал пропускать тонкую материю между своими пальцами.

Вдруг он ощутил, как его пальцев коснулось что-то твердое. Посмотрев вниз, он увидел, что один кончик платка был продет в золотое кольцо и завязан в узел. Немного повозившись с узлом, Джон Грант развязал его, и кольцо упало на его ладонь. Оно было маленьким, скорее всего, его сделали для женского пальца, а не для мужского.

– Оно уникальное, – сказал Бадр. – Как и женщина, для которой его сделали.

Джон Грант посмотрел на Бадра сквозь отверстие кольца.

– Его изготовили по заказу твоего отца, – продолжал Бадр. – Он хотел подарить его твоей матери. На память.

Джон Грант зажал кольцо между большим и указательным пальцами и поднес его ближе к глазам. Кольцо было изготовлено в форме узкого пояса, расстегнутая пряжка которого символизировала подчинение. На внутренней стороне кольца имелась надпись, слова которой он смог прочесть, но не смог понять.

– No tengo mas que darte, – медленно произнес он.

– Мне больше нечего тебе дать, – перевел Бадр.

Галисия, 1452 год

«Ленья!.. Ленья!..»

Звуки ее имени, повторяемого снова и снова, доносились с внутреннего двора одного из домов, расположенных внизу, в долине.

«Ленья!.. Ленья!..»

Это слово, словно дым, добралось до нее сквозь листья и ветви лесных деревьев. Оно было еле слышным, но она все же сумела различить его. Это было ее монашеское имя, которое на местном диалекте означало «дрова». Поскольку именно она занималась заготовкой хвороста и дров для их очагов, это слово сочли вполне подходящим для ее нового имени. Мысль об этом вызывала у нее улыбку.

Она сидела на большом пне, оставшемся от сосны, упавшей много лет назад, в центре поляны, которая в общем-то была результатом ее труда. Женщина, прислушиваясь к голосу девочки, выкрикивающей ее имя, посмотрела на топор, который лежал у ее ног, и вдруг осознала, что отдыхает так долго, что уже даже замерзла. От прохлады умирающего дня ее руки покрылись гусиной кожей. Она потерла ладони и, пытаясь заставить кровь течь быстрее, встала и начала притопывать.

Любой незнакомый человек, который наткнулся бы на нее здесь, вполне мог бы принять ее за мужчину. Ее волосы были темными, почти черными, и хотя в них уже появилось немало серебристой седины, они оставались такими же густыми и непокорными, как и раньше.

Она всегда подстригала свои блестящие кудри, похожие на руно новорожденного ягненка, сама, причем довольно коротко. И если кто-то вдруг проявлял любопытство по поводу ее прически, что, впрочем, случалось редко, она или ничего не отвечала, или же объясняла, что длинные волосы являются помехой для того, кто с утра до вечера работает в лесу, используя топоры, молотки и клинья.

Она была довольно высокой для женщины, и хотя ее телосложение отличалось стройностью и изящностью, годы тяжелого труда укрепили мышцы и сделали спину более широкой. На тыльной стороне ее ладоней и на предплечьях отчетливо проступали вены, а на руках выше локтя и плечах бросались в глаза упругие сухожилия и крепкие мускулы.

Ее движения тоже были не такими, как у женщины. За годы работы топором и молотком она приучилась двигаться с самоуверенностью, присущей скорее мужчине, чем женщине. Ее умение обращаться с этими орудиями впечатляло: она так искусно использовала в работе вес стали и длину топорища, что стороннему наблюдателю могло показаться, что она вообще не прилагает никаких усилий.

Однако самым «мужским» в ее облике – по крайней мере, если смотреть издалека – была одежда. Она всегда предпочитала штаны юбкам, и ее рубахи и плащи из грубой ткани или шерсти были почти такие же, какие обычно носят мужчины. Она заправляла штанины в высокие, до колен, кожаные сапоги, к подошвам которых на пятке и носке были прикреплены стальные пластинки. Сапоги эти были довольно поношенными, но при этом ухоженными, как и все ее немногочисленные вещи.

Несмотря на то что многолетняя рубка леса довольно сильно отразилась на ее внешности, она все еще была привлекательной. Ей уже исполнилось сорок лет, но взгляды окружающих людей останавливались на ней даже чаще, чем в дни ее молодости. Когда она улыбалась или смеялась, ее возраст, казалось, сокращался вдвое. Цвет ее лица был темным – отчасти из-за того, что она на протяжении многих лет проводила значительное время на открытом воздухе, причем в любую погоду, – и на фоне темной кожи ее бледно-голубые глаза становились еще более удивительными. Кожа ее рук тоже была темной, и поэтому, когда она раздевалась, чтобы искупаться, контраст с молочно-белым цветом ее узкого в талии туловища и длинных ног заставлял ее саму морщиться и сокрушенно качать головой. Такого же белого цвета были и многочисленные шрамы, которые покрывали ее руки и которые не загорали даже от яркого солнца.

«Ленья!..»

Ее часто просто громко звали, а не ходили разыскивать среди деревьев на холмах с крутыми склонами, однако сейчас она уловила в зовущем ее голосе что-то необычное. В нем чувствовалось нетерпение. Ощущение холода из ее тела уже ушло. Она повернула голову в ту сторону, откуда ее звали, и взяла в правую руку топор. Еще ни разу за многие годы, проведенные в лесу, эта женщина не чувствовала необходимости иметь при себе оружие, но сейчас она действовала машинально, повинуясь выработанным рефлексам.

Уже направившись в ту сторону, откуда доносился звавший ее голос, она переложила топор в левую руку, которой владела лучше, чем правой. При необходимости она могла искусно орудовать топором любой рукой, однако более сильной и ловкой была все-таки левая. Она подняла топор так, что вес металлического лезвия заставил топорище легко соскользнуть вниз, и уже в следующее мгновение холодная сталь уперлась в ее большой и указательный пальцы. Ощутив тяжесть, твердость и надежность металла, женщина почувствовала себя увереннее.