В ванной лился с потолка холодный и какой-то сумеречный неоновый свет, отражаясь влажными бликами в фарфоровой раковине и унитазе. Овальное зеркало над умывальником со стеклянной туалетной полочкой, где лежали зубная щетка, косметичка, тюбики крема и стояли флаконы с туалетной водой, отразило превращение служащего похоронного бюро в студента восьмидесятых годов. Теперь Мо был облачен в костюм покойного мужа Бальзамировщицы из ярко-синего вельвета, с сеточкой под мышками, украшенный на груди красным факелом и желтой эмблемой Лиги коммунистической молодежи. Мо сообразил, что это форма университетской баскетбольной команды. Он долго недоверчиво разглядывал себя в зеркало. Припомнив черты лица бывшего владельца костюма, попробовал в шутку воспроизвести их и был поражен сходством взгляда и небрежного выражения губ.

Этот осмотр вновь поверг аналитика в тревогу, которая мучила его с той минуты, как он перешагнул порог бальзамировочного зала. «Тебе придется переходить к делу, Мо! – сказал он про себя. – Но нельзя же нарушать обет целомудрия только из чувства благодарности, в возмещение морального долга. Надо уносить ноги. Даже если тебе представляется случай доказать свою великолепную мужскую силу, ты не имеешь права отступаться от принципов! И вообще, ты никому ничего не должен. Абсолютно никому!»

С напускной беспечностью он вышел из ванной и закрыл за собой дверь. Раздался глухой металлический щелчок. Прислушавшись, он понял, что хозяйка дома все еще хлопочет на кухне. Лучшего момента для побега не придумать. Но тут в голове у него прозвучали слова Фрейда (или какого-то другого классика, его смятенный ум был сейчас не способен точно назвать источник): «…часто убийцы маскируются под доблестных воинов, а импотенты рядятся аскетами».

«Я-то, слава богу, не импотент. И нарядился не аскетом, а баскетболистом, – Мо усмехнулся и пожалел, что некому оценить эту шутку. – Но так ли уж я уверен в своей силе?»

Он посмотрел вниз и убедился, что штаны покойного супруга облегают красноречивый тугой бугор. «Подумай, не спеши. Быть может, теперь или никогда. Стоит ли упускать случай приобрести опыт, который когда-нибудь может оказаться полезным». Напомним читателю, что хоть голова Мо была набита книгами по психоанализу, теоретическими знаниями о сексе и его разновидностях от античности до наших дней, но в практическом плане он оставался полным невеждой.

Он вернулся в комнату. Но ноги понесли его не направо, к входной двери, а налево, в кухню. Он шел уверенным, нетерпеливым шагом мужа, который вернулся с работы и умирает с голоду.

– Ну как, готовы твои пельмени? – проговорил мнимый супруг. – Пахнет чертовски аппетитно.

Бальзамировщица, колдовавшая у плиты, отвернулась от кастрюли и посмотрела на него. При виде мужчины, одетого как ее любимый муж, у нее защемило сердце. Она испустила тихий, жалобный стон, полный радостного предвкушения, и едва устояла на ногах. Веки ее опустились, по спине пробежала дрожь. Она вновь открыла глаза: да, вот он, тот самый спортивный костюм восьмидесятых годов, кое-где разорванный и зашитый (она узнавала свою штопку), куртка со стоячим воротничком, треугольным вырезом и болтающейся на ниточке пуговицей. По мере того как Мо надвигался на нее, эта пуговица разрасталась и заслонила собой все.

– Надо пришить, – сказала она, прикоснувшись к ней и продолжая другой рукой помешивать пельмени.

Мо грубо схватил ее за талию и обнял, неловко, но с такой страстью, что чуть не повалил на буфет. Гибкое женское тело затрепетало и обмякло под его руками. Их языки, сначала робея и стесняясь, а потом поддавшись хмельному порыву, терлись, ласкались и лизали друг друга, ныряли изо рта в рот, точно два молодых дельфина. Неискушенный Мо млел от аромата сельдерея, аптечного запаха косметической маски, от дыхания Бальзамировщицы и твердости ее похожих на острые камни на дне пещеры зубов, от рокота холодильника, скрипа буфета, от стонов, вырывавшихся у них обоих, от пара, который поднимался из кастрюли и обволакивал их сплетенные тела марлевым пологом, летучим покровом, райским маревом. Мо провел рукой по ее бедрам – она томно и шумно вздохнула. Он был поражен, видя, как она преобразилась почти до неузнаваемости, как затуманились и размягчились ее черты, каким непорочным, близким к блаженству вожделением она разгорелась и какую сладостную прелесть это ей придавало. Оба они пылали, точно сухие ветки в костре. Идти в комнату было уже некогда. Рука Бальзамировщицы скользнула к поясу спортивных брюк, стащила их вниз и отпустила, так что они съехали на пол и легли кольцом у тощих голых ног Мо. Потом точно так же она стянула с себя брюки и розовые трусики и отшвырнула их ногой. Они слились в любовном объятии стоя, прислонившись к буфету. Деревянные створки, не выдержав такой сейсмической мощи, распахнулись и стали при каждом новом толчке извергать фонтаны бамбуковых палочек, пластиковых вилок и ложек. Вскоре сокрушительные колебания передались стене, и затряслись хрупкие полки, висевшие над головами любовников. Разъехалась шаткая пирамида кастрюль, шмякнулся набок и раскрылся пакет с мукой. Белые клубы взметались из него сообразно силе и ритму толчков, тонкий порошок вперемешку с бумажками (какими-то записками? неоплаченными счетами?) кружил по кухне, сыпался им на волосы, плечи, лица, попадал в кипящие вовсю пельмени. Несколько клочков прилипло к намазанному кремом лицу Бальзамировщицы. «Снег идет!» – шепнул ей Мо, но она не ответила. И снова он был изумлен ее исступленным видом и понял, что она его просто не услышала. В эту минуту он вдруг постиг сущность современного искусства. Моя дорогая, несравненная Бальзамировщица, ты одна воплощаешь всех женщин, чьи портреты висят в лучших музеях мира, – женщин с перекошенными глазами, лицами, раздробленными на углы, круги и плоскости, и особенно ты похожа на картину Пикассо, на которую теперь он будет смотреть с восторгом посвященного, на «Женщину с мандолиной», с ее растекающейся грудью и плечами, изломанными теперь понятной ему сладкой судорогой. Он вспомнил ее голову, упрощенную до крошечного квадрата с огромным глазом посредине и возносящуюся из темной грушевидной мандолины. Первое половое сношение психоаналитика прошло самым идеальным образом, точно как описано в учебнике, и теперь превращалось в докторскую диссертацию о творчестве Пикассо. Он сам захотел стать этим художником, желая обрести не славу и талант, а зоркий, бесстыдный, свободный от условностей взгляд. Глазами Пикассо, гениального ценителя красоты, он посмотрел на кувыркающиеся в кипятке пельмени и увидел пенные вихри, буруны, встающих на дыбы белогривых кобылиц, готовых с бешеным ржанием вырваться на волю… Но в самый последний миг Бальзамировщица схватила ложку и помешала воду в кастрюле. Глядя на ее руку и оседающие на дно пельмени, Мо с удивлением понял, что даже в страстном забытьи она не отрывалась от реального мира. Он подумал о мертвых телах, которых касалась эта влажная от пота и крема, блестящая, почти светящаяся рука, рука девственницы, присыпанная мукой; рука, которая сейчас ласкала его член. Задыхающимся, горячим шепотом она сказала ему в самое ухо: «Любимый». Непривычное, возбуждающее ощущение. Мо почувствовал, что, пожалуй, тоже испытывает что-то вроде влюбленности. Он хотел сказать: «Я люблю тебя», но из горла вырвался только хрип. Вдруг она напряглась, расширила глаза и воскликнула: «Муж мой!» На Мо обрушилась тишина. Он не слышал больше ни урчанья холодильника, ни бульканья кипятка. Только это священное слово звенело в воздухе.