– Не понял.

– Ну, мысль или фраза, на которой строится все остальное?

– Наша планета – это животноводческая ферма.

– Расскажи мне об этом.

– Так я же уже рассказал.

– Расскажи снова. Повторный рассказ не менее важен, чем самый первый.

– Мы ошибаемся насчет того, чем является наша планета, и поэтому ошибаемся в том, как ее спасти.

– Расскажи по-настоящему. Я не тороплюсь.

– Наша сосредоточенность на ископаемых видах топлива вынуждает нас представлять мировой кризис в виде дымовых труб и белых медведей. Не то чтобы эти вещи не имели значения, но в качестве эмблемы нашего кризиса они создают у нас впечатление, что наша планета – это фабрика, а к изменению климата наибольшее отношение имеют дикие животные, обитающие в отдаленных местах. Это впечатление не просто ошибочно, оно катастрофически контрпродуктивно. Нам никогда не справиться с изменением климата, никогда не спасти свой дом, пока мы не признаем, что наша планета – это животноводческая ферма. Это и есть моя отправная точка.

– Я думал, что мы не справляемся с изменением климата из-за отрицания, нет?

– Это предположение содержит в себе более злонамеренный вид отрицания, чем то отрицание, о котором в нем говорится.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи.

– Но ты уже знаешь.

– Расскажи еще раз.

– Оно отделяет тех, кто согласен с научными данными, от тех, кто не согласен.

– Но ведь эта разница и так существует?

– Существует, и нет ничего банальнее. Единственная разница, имеющая значение, – это разница между теми, кто действует, и теми, кто нет. Франкфуртер сказал Карскому: «Я не способен поверить в то, что вы мне рассказали». Но представь, если бы все было не так. Представь, если бы он сказал: «Я вам верю». Представь, если бы он пообещал сделать все, что было в его силах, чтобы помочь спасти европейских евреев: собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, убедить Конгресс инициировать официальное расследование немецких зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности. И так далее.

– Звучит неплохо.

– Но потом, пообещав все это и, может быть, даже получив выгоду от полученного в результате ореола праведности, он ничего не сделал. Ни групповых слушаний, ни убеждения, ни воззваний. Еще хуже, он даже отказался сражаться в тылу: объедался продуктами, которые другие получали по карточкам, разъезжал на автомобиле сколько заблагорассудится и с такой скоростью, какая ему нравилась, и его дом был единственным на всей улице, где всю ночь горел свет. Знай мы это, имело ли бы значение то, как он ответил на проведенный в 1943 году опрос с целью выяснить отношение населения к войне в Европе?

– По крайней мере, Карский ушел бы со встречи с надеждой…

– Мы чрезвычайно переоцениваем роль отрицателей науки, потому что это позволяет согласным с наукой чувствовать свою праведность без необходимости действовать на основании признаваемых нами знаний. Всего 14 % американцев отрицают изменение климата, что намного меньше процента[279] тех, кто отрицает эволюцию, или что Земля вращается вокруг Солнца[280]. Шестьдесят девять процентов американских избирателей[281], включая большинство республиканцев, говорят, что Соединенным Штатам не следовало выходить из Парижского соглашения. Либералы могут перенять риторику и научиться создавать нужное впечатление, но нет ничего консервативнее, чем стремление «консервировать» – сохранять что-то в неизменном виде, будь то уклад жизни или природа.

– Как ты объяснишь, что все те люди, которые не отрицают, что планета в опасности, не встревожены тем, что она в опасности?

– Наверное, я назвал бы их глупыми или злонамеренными, если бы сам не был одним из них.

– Ты не встревожен?

– Хотел бы, но нет. Я говорю, что да, но нет. И чем тревожнее становится ситуация, тем тревожнее растет моя способность игнорировать эту тревогу.

– И как ты это объяснишь?

– Не знаю.

– Постарайся.

– Люди обладают необыкновенной способностью приспосабливаться.

– Звучит хреново.

– Так и есть.

– Значит, постарайся получше.

– Мы…

– Не надо говорить за всех. Скажи за себя.

– Когда я писал «Как предотвратить великое вымирание», самые информационно насыщенные страницы в этой книге, моей стратегией было уделять как можно больше внимания своим собственным реакциям, а не подражать публицистическому стилю статей и книг, которые я прочел, собирая информацию, и ни одна из которых – не важно, насколько она была глубока по смыслу, хорошо написана или злободневна – так и не подвигла меня что-нибудь сделать. Я был готов обменять полноту изложения и даже в какой-то степени профессионализм на форму, которая стала бы для меня движущей силой.

– Сработало?

– Я точно убедил самого себя.

– Разве это не здорово?

– Я убедил себя в том, в чем уже был убежден, и это никак не повлияло на то, как я живу.

– Так, может, ты ничем не лучше того своего друга, а? Ты написал книгу и не веришь в то, что в ней написано; он же отказывается ее читать, потому что верит.

– Крайне прискорбно, что, вместо того чтобы не быть климатическими атеистами, большинство из нас стали климатическими агностиками.

– Но ты же сказал, что большинство американцев хотели, чтобы США не выходили из Парижского соглашения?

– Они так сказали в ответ на заданный вопрос. Я бы тоже так ответил. Плохо, что такие мнения, всего лишь селфи, а не поглотители углерода.

– Значит… у тебя нет надежды?

– Нет. У меня полно знакомых, умных и отзывчивых, не таких, для кого защита окружающей среды – повод к самолюбованию, а хороших людей, которые тратят время, деньги и силы, чтобы сделать этот мир лучше, но которые никогда не изменят своих пищевых привычек, как бы они ни были убеждены в необходимости это сделать.

– И как эти умные и неравнодушные люди объясняют свое нежелание питаться по-другому?

– Их никогда об этом не спросят.