Мама не раз говорила мне: «Ты всегда сможешь оказаться там, где захочешь. Создай свое пространство». Я вспомнила эти мудрые слова, и теперь чувствую себя не то чтобы комфортно… но меня не мучает больше противоестественная обстановка отделения (почти). Нет, правда, мне кажется, это ненормально – собрать вместе семь человек женщин с проблемами и сделать так, что им абсолютно нечего делать. Осмотр с утра, иной раз прикатят монитор. Кому-то капельницу поставят. На УЗИ иногда врач скажет сходить. И все! Все! Самые отважные и хорошо себя чувствующие ходят гулять на улицу – вокруг здания по дворику или до ближайших магазинов на соседней улице. Остальное время мы сидим (фигурально выражаясь, потому что в основном лежим) в палате. Кое-кто смотрит сериалы, но нельзя же посвящать телевизору целый день. Одна женщина вяжет. Другие время от времени читают. Детективы, любовные романы и журналы в глянцевых обложках. Я забросила свою археологию на третий день. Невозможно, в голову ничего не лезет. И теперь я, как все, читаю детективы, листаю яркие журналы и жду. Ибо все мы ждем: напряженно, прислушиваясь к тому, что происходит в наших телах, в той таинственной темноте и мягкости лона, где созревает новый человечек.

С одной стороны, так и должно быть – ибо беременность и есть ожидание того фантастического момента, пока частичка тебя и твоего мужчины превратится в детеныша и он достаточно окрепнет, чтобы встретиться с нашим шумным миром.

Но мы-то не просто ждем – мы лежим в отделении невынашивания и патологии. Семь человек в палате, у каждой куча проблем, и нам абсолютно нечего делать. Только прислушиваться к своим ощущениям. И ожидание приобретает здесь патологические формы. Женщинам скучно, страшно и тоскливо, в голову ничего не лезет. Остается только болтать. Разговоры помогают отвлечься от страха и создают иллюзию некоей общности.

На окружающих выплескивается все, что волны напряжения поднимают с эмоционального дна души: воспоминания детства, обиды на родных, на свекровь, бесконечные подробности хождений по врачам, детали собственных и чужих диагнозов. Возможно, срабатывает также эффект попутчика. Это как в поезде – вероятность встретить еще раз того, с кем ночью вел задушевные разговоры в купе поезда Москва – Сочи, ничтожно мала. Так и здесь. Мы дождемся и выпорхнем из этой клетки – и никогда больше не встретимся со своими подругами по ожиданию.

А потому нет запретных тем. Все интимные детали собственной и чужой жизни перетряхиваются и пересматриваются без малейшего стеснения. Избежать бесед практически невозможно. Впрочем, не хочешь, не говори, но слушать-то все равно придется. Во-первых, двигаться много нельзя. Максимум развлечений, которые позволены мне: променад по коридору, поездка на лифте в холл, где есть пара магазинчиков и ларек с газетами.

Поэтому я сижу на высокой больничной кровати – боже, как хочется лечь, – опираюсь спиной на поднятую спинку и две тощие больничные подушки и слушаю.

Надо сказать, что по сравнению со страстями, о которых повествуют в палате, отдыхают все истории, рассказанные дамами с фамилией Пушкина – я уже сбилась, сколько их на нашем ТВ. Разве только сам Александр Сергеевич мог бы потягаться драматизмом сюжетов с жизнью наших современниц.

Вот Машка – все ее так и зовут: то ли уменьшительно, по молодости лет, то ли презрительно – за дурость. Школу закончила в прошлом году. Поступила в какой-то техникум. На вопрос – чего же так поторопилась с дитем – отвечает:

– Да получилось так. После дискотеки выпили… не-е, я так-то не пью, но там шипучка такая вкусная была. Он меня к себе отвез и, наверное, изнасиловал.

– Как это – наверное?

– Да я не помню ни фига.

Смеется. Вообще-то с девчонки можно рисовать картинку «Свежесть»: румянец на белых щеках, пышное тело, высокий рост, густые русые волосы – кустодиевская купчиха в молодости. Вот, вспомнила – кровь с молоком. Никто не понимает, с чего она аборт не сделала. На все вопросы типа «а где его отец?» и «а что твои родители?» девушка передергивает плечами и говорит: отстаньте. Лежать ей еще месяц, и у народа зреет подспудное мнение, что ребеночка она вынашивает кому-то. Ну, то есть за деньги.

У нас есть Люба – живое доказательство того, что ежели очень захотеть и не бояться – то ничто и никогда не остановит женщину, которая решила совершить подвиг. Например, родить ребенка.

Все свои тридцать семь лет Люба жила в каком-то молдавском селе. Работала на огороде, содержала скотину и обихаживала Петра – мужа, любимого чуть не со школы. И все бы хорошо: муж пил не больше других, хозяйство они построили крепкое, одна беда – детей у них не было. Похоже на сказку, правда? Сначала Люба просто мечтала и надеялась, но последние несколько лет ей стало совсем невмоготу. При виде соседских ребятишек слезы подступали к горлу. Ночью она просыпалась в холодном поту – ей снилось, что маленький в люльке плачет. И, открыв глаза, она еще несколько секунд тупо смотрела на то место, где должна стоять люлька. И лишь потом вспоминала, что плакать-то некому. Люба обошла всех районных врачей, бабок, потом поехала в Кишинев. Все лишь руками разводили. Да, вы здоровы, а что деток нет… бывает. Муж – молчун – поездкам жены не препятствовал, деньгами не попрекал, и Любе иной раз от этого только хуже становилось. Вот он какой, терпеливый, добрый, а она – пустоцвет. Один из врачей намекнул, что дело может быть в бесплодии мужа. Люба бросилась Петру в ноги с просьбой сходить в поликлинику, но муж лишь покачал головой:

– Нас в армии проверяли сколько раз. Я здоров.

Он и правда почти никогда не болел. Люба опять заметалась по знахаркам и врачам, изводясь от чувства вины.

Однажды приехал к ним в гости однополчанин мужа – они служили вместе еще в Советской армии. Гуляли, как водится, до поздней ночи. Утречком Сашок вышел в горницу за холодной водой и увидел Любу, бьющую поклоны перед иконой. По лицу женщины текли слезы, но она не издавала ни звука, опасаясь разбудить мужа и гостя.

– Чего просишь-то? – неловко спросил гость.

– Ребеночка не дает Господь, – тихо ответила она, не вставая с колен.

– Ну, усынови.

– Своего хочу. Может, еще сладится. Я не старая…

Гость окинул задумчивым взглядом крепкое тело, едва прикрытое сорочкой, потом помялся и шепотом спросил:

– А что, Петр не сказал тебе про то учение?

Короче, выяснилось следующее: Петр и этот самый сердобольный мужик служили на атомной подводной лодке. Во время какого-то важного учения у них потек топливный отсек и вся команда получила приличную дозу радиации.

– Петру-то твоему повезло, – бубнил гость, – Пашка вон от лейкемии помер через три года, у меня зубы все выпали, а он вроде и ничего… только ему еще тогда врач сказал, что детей у него никогда не будет – стре… стерилизованный он.

Люба подхватилась, кое-как оделась и убежала в сарай. Упала в сено и завыла. Как же так? Голова горела, и мозг отказывался признавать очевидное. Ее муж, ее любимый Петр, которому она всю жизнь разве что ноги сама не мыла… хоть что это – мыла, когда он руку-то повредил. Ее любимый – он был виноват в их несчастье. И молчал. Молчал годами, слыша, как она плачет по ночам, как зарится на соседских детей, как глотает таблетки. Она-то, дура, все время грызла себя – Петр терпит рядом ее, бездетную. И благодарность ее не имела границ. Как же так?