– Было, товарищ полковник. Вчера поставил на патефоне «Катюшу», смотрим, а немцы высунулись из окопов – слушают. Интересная наша песня и для них оказалась.

– Завтра им будет «Катюша», – сказал Гришин, – она им не только споет, но и сплясать заставит.

Вошли в блиндаж. Пленный сидел на корточках.

– Разрешите доложить, товарищ полковник, – обратился к Гришину лейтенант Бакиновский, начальник разведки полка, – пленный – рядовой Эрик Ферстер, двести девяносто третья пехотная дивизия.

– Какие дал сведения?

– А никаких. О целях войны и то не знает. На все кивает головой, говорим ему: «У тебя что, голова мякиной набита?» – «Я, я», – отвечает.

– А вид-то, вид, – поморщился Гришин.

Пленный был в грязной шинели, в истоптанных коротких сапогах, в старой пилотке на ушах, небритый и очень худой.

– А знаете, что мы у него в кармане нашли? – спросил Бакиновский. – Иконку Казанской Божьей Матери. Вот украсть ее – ума хватило.

– Смотрите, оставит вам вшей немецких. Кто его привел?

– Красноармеец Козлов. Сам был ранен, но нес нашего раненого бойца и вел пленного.

– Козлов? Это тот, которого вы Эвой зовете? – спросил Гришин.

Козлов, простодушный тамбовский парень, свое прозвище получил за то, что часто от удивления говорил: «Э-ва…»

Полковник Гришин заметил среди командиров секретаря дивизионной газеты политрука Мазурина.

– Я газету привез, товарищ полковник, первый номер, – радостно сообщил ему Мазурин свою главную новость.

– Отлично, как раз перед наступлением. Я в штаб, могу прихватить с собой.

В двадцатых числах ноября в дивизию наконец-то прибыл редактор газеты старший политрук Дмитрий Васильев. Оказалось, что с Мазуриным они виделись и раньше, под Трубчевском. Там Васильев работал в редакции фронтовой газеты. В первый же вечер они подружились. Дмитрий Михайлович оказался интересным человеком и отличным рассказчиком. Невеселый внешне, по внутреннему складу он оказался душевным человеком, и Мазурин скоро понял, что он умеет ценить дружбу. В дивизии Васильев быстро познакомился со всеми работниками политотдела, любил бывать и на передовой.

Имелась у Васильева интересная привычка: не мог ужинать один, обязательно в компании, чтобы можно было пообщаться. Да и сам ужин для него был обычно поводом для какого-нибудь разговора. Биография у Васильева оказалась интересной. Ивановский рабочий, старый партиец, в Гражданскую – чапаевец, был знаком с Маяковским. Стихи писать начал с юности. Сначала рабкор на заводе, потом журналист ивановской газеты «Рабочий край», перед войной – редактор газеты в Вязниках. На фронт пошел добровольно. Когда он приехал в дивизию, редакции как таковой не было – ни сотрудников, кроме Мазурина, ни материальной базы. Но у Мазурина уже был собран материал, в частях подобраны корреспонденты, и, посоветовавшись, они на следующий же день обратились к начальнику политотдела дивизии с предложением поехать в ближайший райцентр и там отпечатать номер. Газете придумали название – «За Родину!», составили план номера, Кутузов одобрил, и в тот же день на санях они поехали в Воскресенское, ближайший к дивизии райцентр в Рязанской области. Через несколько дней номер был отпечатан тиражом в сто экземпляров. Распределили газету по ротам, и надо было видеть, с каким интересом и удовольствием бойцы держали в руках собственную газету и читали статьи и заметки о себе и своих товарищах.

– Когда думаете второй номер выпускать? – спросил Гришин Мазурина, когда они отъехали от штаба полка. – Угощайтесь, фрицевские. – Гришин протянул пачку сигарет в яркой обертке.

«Юно», – прочитал Мазурин на пачке.

– Разведчики дали попробовать.

– Думаем в ближайшие дни выпустить, товарищ полковник, но теперь материал нужен о наступлении. А вообще, чаще, чем раз в неделю, не получится: далеко ездить в типографию.

– Товарищ политрук, как вы думаете, что сейчас у нас в дивизионной газете должно быть главным? – спросил Гришин Мазурина.

Мазурин удивился вопросу, что командир дивизии, человек, далекий от газетных дел, советуется с ним.

Он в нескольких фразах высказал свое мнение. Гришин внимательно выслушал, не перебивая, а потом сказал:

– Передовая статья, по-моему, должна быть более масштабной. Конечно, о начавшемся контрнаступлении, о взятии Ростова, Тихвина, о работе тыла. Но подчеркнуть также, что война с фашизмом разгорается по всей земле. Англия объявила войну Финляндии, Румынии, а США – Японии. Надо, чтобы люди поняли: в мире в целом начинается перелом в нашу сторону. Надо вселить в людей не только надежду, но и уверенность в нашей победе.

Мазурин слушал Гришина и оценивал его профессионально, как газетчик. Он уже довольно много слышал о командире дивизии от других – и только хорошее. В дивизии полковника Гришина уважали заслуженно. Заметно было, что у него ум преобладает над чувствами, всегда умеет требовать от подчиненных. А если и просил о чем-нибудь, то так, что нельзя было не выполнить. Очень собранный, с людьми говорит без позерства. Своего мнения навязывать не стремится, очень располагает к себе в неофициальной обстановке.

И внешность у полковника Гришина соответствовала характеру: плотный, красивый, с симпатичной холеностью в лице, прямым взглядом. Однажды Мазурин услышал от бойцов: «В окружении мы знали, что с ним не пропадем». Бойцы заметили и такую деталь: командир дивизии никогда не матерится, не орет, ни разу его не видели выпившим. «Вот на таких людях и держится наша армия, такие будут драться до Победы, с ними нам нельзя не победить», – подумал Мазурин.

Майор Гогичайшвили со своим штабом отработал план наступления в деталях, даже на несколько вариантов. Работалось ему в эти дни, как, впрочем, и всем его подчиненным, как никогда легко, настрой у всех был только на победу. Он не допускал и мысли, что наступление сорвется. Хотя полк был ненамного сильнее, чем прибывший из Ельца, и было в нем всего два батальона, переформированных из одного.

– Александр Васильевич, продиктуйте вечернее боевое донесение машинистке и можете отдыхать, – сказал Гогичайшвили Шапошникову.

Машинистка сидела на ящике из-под немецкого шоколада и печатала на машинке, которую лейтенант Тюкаев сменял в Ельце в каком-то учреждении на два мешка урюка.

Шапошников диктовал донесение, думая про себя, что это последнее «тихое» донесение, с завтрашнего дня начнутся новые бои. Опять повышенная нервотрепка, кровь, смерть, сон урывками, еда один раз в сутки. Но он научился отдыхать в редкие минуты затишья. Порой хватало часа хорошего сна, чтобы восстановить силы. Сказывалась и многолетняя армейская закалка. Шапошникову и хотелось верить в успех предстоящего наступления, и в глубине души были сомнения, что дело пойдет, как задумано. Он привык, что они почти всю войну воюют голыми руками, но это в обороне, а как будет в наступлении?

С новым командиром полка Шапошников сработался быстро. Ему это было легко и потому, что он всегда тяготился своей вынужденной должностью командира полка. И не потому, что он боялся ответственности, просто штабная работа была больше по душе. Он не считал, что вполне обладает качествами, необходимыми для командира полка. А новый его командир, вызывавший симпатию с первого дня знакомства, оказался человеком, по складу характера и души подходящим для Шапошникова – культурный, корректный, чрезвычайно спокойный, несмотря на то что кавказец по рождению.