Тут было другое. Он убил не в запале и не в схватке, убил по своей воле, осознанно и преднамеренно, глядя в глаза своей жертве и вдыхая запах хлещущей из смертельной раны крови. И он не чувствовал раскаяния от содеянного.

Дело было так. Юрген с Красавчиком сидели в секрете, в окопе, выдвинутом далеко за переднюю линию траншей. За последнюю неделю иваны предприняли три ночные вылазки, поэтому дозоры вдвое усилили. А еще их перевели из деревенских домов в блиндажи, но ведь так было задумано с самого начала, для того их и сооружали, это не вызвало беспокойства. «Бдительность, бдительность, бдительность», — талдычили командиры, но они всегда это говорят. Иногда на них вдруг накатывала какая-то странная внутренняя дрожь, что-то стесняло грудь, они начинали нервно оглядываться и незаметно для себя подтягивались ближе к блиндажам. Но вот раздавались раскаты грома, сверкала молния, с неба обрушивались потоки воды, и напряжение сразу спадало, и сразу становилось легче дышать, и они с громкими криками скатывались под крышу блиндажа — гроза! Грозы той весной были сильными.

Была ночь. Они таращили глаза в темноту, а больше слушали, слух ночью надежнее.

— Немецкие солдаты! Товарищи! — донеслось до них.

— Ну, началось! — шепнул Красавчик в ухо Юргену.

Что ни день, иваны обрабатывали их пропагандистскими речами. У них для этого специальная машина была с установленным на ней огромным рупором. Этот патефон на колесах передвигался позади русских позиций, без устали прокручивая пластинку агитки. Запилят одну, поставят другую. Слышно было плохо. День, суета, топот, командиры покрикивают, котелки стучат, перестрелки вспыхивают. Вслушиваться приходилось. Но и тогда слух выхватывал лишь отдельные куски фраз. Произношение было не ахти, поэтому слова скорее угадывались. Угадывание облегчалось тем, что некоторые обороты были точь-в-точь как в речах фюрера или доктора Геббельса. При свете дня да в кругу товарищей это не действовало, скорее вызывало смех, для того, собственно, и вслушивались. Фон Клеффель, к примеру, всегда начинает рычать и скалить зубы, заслышав выражение «кровожадные псы», а Зальм обожал быть «одурманенным фашистской пропагандой». Иваны, наверно, и сами это понимали, поэтому переключились на ночные вещания. Это только кажется, что солдат ночью спит и ему ни до чего нет дела. Вот Юрген с Красавчиком, к слову сказать, не спали и вместе с ними десятки других дозорных. А иной солдат и рад бы был поспать, да не спится, мысли о доме мучают, о судьбе. А тут ему в темноте и тишине — кап-кап-кап. Вода камень точит.

— Внимание! Специально для первой роты пятьсот семидесятого испытательного батальона. Это говорит…

— Герберт Вернер! — продолжил Красавчик.

В полный голос сказал, чего там шептать, если и так на всю округу гремит. Машину иваны так близко подогнать не могли, наверно, какую-нибудь переносную установку приволокли, а с ней и этого…

— Вот ведь сука, — сказал Юрген.

Спокойно сказал, без возмущения. Констатация факта. О том, что Герберт Вернер — сука, Юрген узнал не сейчас и не несколько дней назад, когда им объявили о его дезертирстве, он это знал всегда, с момента их знакомства в лагере Хойберг. Противный был тип, все выгадывал, как бы получше устроиться. И стучал на всех подряд, в первую очередь на своих дружков социал-демократов. Я, говорил, за нацистскую власть воевать не собираюсь, как только на фронт попаду, сразу американцам сдамся, американская демократия соответствует моим идеалам. Убедительно говорил, потому что искренне. А потом так же искренне рассказывал шарфюреру, кто как на его слова отреагировал. Когда стало понятно, что их отправляют на Восточный фронт, Вернер вдруг товарища Сталина полюбил и стал тереться возле коммунистов, чтоб поднабраться их словечек. И к Юргену уже здесь подкатывался: может быть, того, туда, ты как? Юрген только молча сплюнул, повернулся к нему спиной и прочь пошел. Не к командиру докладывать, как положено, без него докладчики найдутся, а к товарищам.

— В нашем батальоне погибло более трехсот человек, — продолжал вещать голос из невидимого динамика. — Вам этого мало, чтобы понять бессмысленность борьбы? Переходите к русским. Здесь отличная еда! Здесь теплые палатки! Здесь горячие бани! А потом нас направят для работы на промышленные предприятия, каждого по его специальности, ведь мы — рабочие! Нас обеспечат сытным пайком и дадут возможность спокойно спать по ночам. Нам даже позволят встречаться с женщинами!

— Вот ведь врет, сука! — сказал Юрген. — Убил бы! Своими руками! Прямо сейчас! — он все больше заводился и от собственных слов, и от безостановочно лившихся слов Вернера.

— Ты убьешь его завтра, — раздался спокойный голос.

Это был Гиллебранд. Они и не слышали, как он подобрался.

К утру Юрген поостыл. Черт с ним, с Гербертом Вернером. Бог ему судья. Или русские. Они его сами расстреляют, когда разберутся, что это за птица. С недосыпа мысли немного путались.

Но на утреннем построении Гиллебранд объявил:

— Сегодня ночью гнусный предатель Герберт Вернер еще раз проявил свою гнилую сущность. Науськиваемый своими новыми хозяевами, он попытался внести смятение в наши сплоченные ряды. Он обрушил на наши головы мутные потоки грязной лжи и подлой клеветы, он попытался соблазнить нас лживыми обещаниями райской жизни при прогнившем антинародном жидо-большевистском режиме. Зря старался! Мы скажем ему наше твердое «нет»! И первым сказал это наш товарищ, рядовой второго взвода Юрген Вольф. Мы все знаем Юргена Вольфа, у него слова не расходятся с делом. Он вызвался покарать изменника. Смерть предателю! Рядовой Вольф, три шага вперед, кругом!

Юрген, немного опешивший, выполнил приказ. Чуть поодаль стоял присутствовавший на построении майор Фрике. Он скептически посматривал на Юргена, но не вмешивался в происходящее. Гиллебранд тем временем показал на Юргена рукой и зашелся в новом приступе крика:

— Вот он, наш будущий герой! Кто поможет Вольфу? Нужен один доброволец!

Красавчик в свойственной ему чуть расслабленной манере сделал шаг вперед. Они же с Юргеном кореша, они же вчера вместе эту суку слушали, кому же идти, как не ему. Но, опережая его, прозвучало:

— Покарать предателя — я!

Сапог с громким стуком впечатался в землю, за ним второй, щелкнули каблуки. Это был, конечно, Кинцель. Гиллебранд бросил быстрый взгляд на майора Фрике, тот показал ему два пальца.

— Два добровольца! Отлично! — еще пуще воодушевился Гиллебранд. — Вольф, Кинцель, Хюбшман! Сегодня ночью вы совершите вылазку. День — на подготовку.

— Есть совершить вылазку! — ответил Юрген вместе с Красавчиком и Кинцелем и приложил руку к пилотке.

Через полчаса они стояли в передней траншее, разглядывая по очереди в бинокль динамик, чуть возвышающийся над землей между двумя кустами.

— Не убрали, — сказал Юрген.

— Не так-то это просто, — сказал Гиллебранд, — и мы убирать не будем. Артиллеристам и пулеметчикам отдан приказ не стрелять на поражение.